Я говорю о тридцатых годах. Китайская компартия вела тогда борьбу на двух фронтах: против президента Чан Кайши, который предал демократические идеалы своего предшественника Сунь Ятсена и отверг политику дружбы с Советским Союзом, а также против агрессивных выступлений Японии. В те годы китайские товарищи с благодарностью принимали помощь других коммунистических партий, а помощь эта была сопряжена с большими жертвами.
Мы с Арне намеревались задержаться в Шанхае, пока не достанем детали для рации. Часами мы бродили по городу. Арне чуть заметно улыбался, слушая, с каким воодушевлением я рассказываю о людях и о городе. С первых же минут в нем пробудился живейший интерес к стране, и я очень этому радовалась.
Как и было условлено, в Шанхае мы встретились с одним китайским товарищем, который информировал нас о положении в Южной Маньчжурии, китайской территории, оккупированной японцами в сентябре 1931 года.
— Этот шаг, — говорил китайский товарищ, — направлен не только против Китая. Японцы продвигаются к границам Советского Союза. Вот почему ваша задача приобретает еще большую важность. — Затем он подробно остановился на действиях китайских партизан против японских оккупантов; центр партизанского движения располагался в горах Маньчжурии. Некоторые отряды ждут нашей поддержки. Он сообщил также, что европейцы пользуются большей свободой передвижения, на улицах и в транспорте их не задерживают и не обыскивают. Кроме того, японцы практиковали бесследные исчезновения китайцев, но не осмеливались устраивать такое с европейцами.
Этот человек произвел на меня глубокое впечатление. Мне хотелось рассказать ему, что я уже была в Китае, когда японцы напали на Маньчжурию, а в 1932 году в Шанхае на моих глазах развертывались военные операции. Мы догадывались, что он руководит группой партизанских отрядов в Маньчжурии, что наши радиосводки шли к нему в Шанхай и что он будет снабжать нас информацией для партизан. Жил он, наверно, вовсе не в Шанхае, а в другом городе. Но спрашивать о таких вещах не положено. Даже имени его мы не знали.
Спустя несколько месяцев мы увидели в газете его фотографию: он был арестован и казнен. Но работа продолжалась. Очевидно, его место занял другой. Так и мы обучили впоследствии двух партизан, на случай, если с нами что-нибудь произойдет.
За несколько дней нам с Арне удалось достать необходимые радиодетали. Мы решили, что в Фыньяне этого делать никак нельзя. К тому же китайский товарищ предупреждал о прямо-таки истерической слежке за иностранцами в Маньчжурии. Главное теперь — переправить все это через границу.
«Китайские чиновники при досмотре нервничают, но ведут его дотошно, так как видят в каждом, кто въезжает в оккупированную Маньчжурию, потенциального друга Японии и потенциального врага Китая. Японцы тоже нервничают и тоже дотошны, так как любой приезжий из Китая может оказаться участником антияпонского движения, а тем самым — потенциальным врагом. И запомните: будни оккупации в Маньчжурии — это наполовину война», — вспоминали мы слова китайского партизана.
Больше всего хлопот доставили нам два трансформатора для выпрямителя рации. Из-за тяжелых стальных сердечников они весили пять-шесть фунтов каждый. В конце концов выход был найден: мы купили огромное вольтеровское кресло, этакое зелено-коричневое чудище, перевернули его, и Арне осторожно снял кусок ткани, закрывавший пружины. Потом мы засунули трансформаторы в пружины и привязали проволокой. Проделал все это, конечно, Арне, я только подавала инструменты. Для прочности Арне еще обвязал их крепкой веревкой и только после этого приколотил тряпку назад. Ничего не заметно. Десяток фунтов лишнего веса не чувствовался. Это самое кресло мы отправили в Фыньян поездом.
О сложности покупки деталей, которые не разрешалось приобретать частным лицам, я могла бы рассказать и подробнее. Но дело не в этом, гораздо важнее, что на первых порах мы работали очень слаженно. Сталкиваясь с трудностями, приходили к одинаковым решениям и, зная, что без риска не обойтись, оставались спокойны и радовались удачам.
Незадолго до отъезда в Фыньян я оставила Франка у знакомых — в Шанхае их у меня было порядком — и съездила с Арне в Ханьчжоу, на редкость красивый древний город.
День выдался чудесный. Рука об руку мы бродили по старым переулкам с их харчевнями, лавками, людскими толпами.
Арне забавлял мой интерес к уличным торговцам. Окна китайских домов выходят во внутренний дворик, а наружные стены глухие, поэтому разносчики либо нараспев выкликают товар, каждый на свой лад, либо призывают покупателей звуками музыкальных инструментов. Многие из этих «звучащих вывесок» были мне хорошо знакомы. Ведь достаточно было остановиться на углу улицы и прислушаться.
Женщины толпились возле торговца фарфором, протягивая ему разбитые чашки для риса. Сидя на маленькой скамеечке, он высверливал на изломах крохотные отверстия, складывал черепки и скреплял их тончайшей проволокой, будто врач, зашивающий рану.
Шов был едва заметен, и фарфор после этого служил так же долго, как новый. Вот наконец поставлена последняя скрепка, и я услышала, как Арне вздохнул. Он по достоинству оценил необычайную сноровку мастера, ведь и сам умел работать руками. Мы стояли и смотрели, пока фарфоровый лекарь не двинулся дальше, взвалив на плечи бамбуковый тлеет. Рядом с пестрыми коробками — в них лежали предназначенные на продажу чашки — к шесту была прикреплена дуга с маленьким гонгом и двумя металлическими цепочками. При каждом шаге торговца цепочки ударяли по гонгу.
В безоблачном настроении мы вошли в один из множества буддийских храмов, посидели на скамейке в идиллическом парке у крохотного озерка, поговорили о Лаоцзы, Конфуции, о китайской Красной армии, о бамбуковой ветви, заслоняющей арку моста, о листьях лотосов на поверхности прудов, о прохожих, о Франке и о поездке в Фыньян. Только о предстоящей ночи не обмолвились ни словом.
Мы остановились в китайской гостинице: четыре двухэтажных домика, окружающих двор с фонтаном посередине. Второй этаж опоясывала деревянная галерея. Гости, друзья семьи, служащие гостиницы играли во дворе в мачжонг. Стук похожих на домино костяшек по деревянным столикам звучал ритмично и живо, как испанские кастаньеты.
Арне пошел за зеленым чаем — здесь никто не пил сырой воды. Я осталась одна. Бумажные перегородки отделяли комнату от галереи. Широкая кровать со столбиками по углам, на которые натянута москитная сетка. Желая проветрить комнату, я открыла дверь. На стуле лежал пиджак Арне, я набросила его поверх пижамы и вспомнила нашу первую встречу, когда дрожала от страха и холода, а он накинул мне на плечи свое пальто. Я сунула руку в карман, пальцы нащупали листок бумаги. Вытаскиваю: фотография, сделанная пять дней назад в Шанхае (там была дата), — Арне обнимает за талию китаянку, девицу легкого поведения.
Когда Арне вернулся, фотография еще была у меня в руке. Нет, обошлось без драмы. Разговор, вернее, монолог Арне состоял из обычных в таких ситуациях многословных путаных объяснений. Сначала он попытался внушить мне, что фотография, мол, просто так, ничего не значит, но, видимо, это жалкое оправдание и самому показалось смехотворным. Не придавай этому значения, мямлил он, это чисто физическая потребность, не более, он давно забыл, да и я тоже виновата, я же не… вот он и… и это не имеет ни малейшего отношения к его чувствам ко мне, ни малейшего… и он больше никогда… и так далее и так далее.
— Ругай меня, бей, только скажи, что все опять будет хорошо. Не станешь же ты из-за такого пустяка…
Я не ругала его, не била, не упрекала. Ведь он привык к таким вещам в портах и не придавал им значения.
Фотография! Может, он коллекционировал такие снимки, может, у него их целый альбом! Но почему он открыто держал эту карточку в кармане? Если он так же поступает с материалами для нашей работы, надо быть начеку.
Мы улеглись в постель. Я всего один раз сказала: «Оставь меня в покое», и через несколько минут он уже спал. Любители мачжонга еще долго-долго стучали холодными твердыми костяшками.