Так вот росла Мееле.

Меня затошнило от отвращения, что же за люди выдумали такое, да еще со всеми этими вариантами. Но я даже не могла позволить себе утешительной мысли, что все это относится к далекому прошлому. От этих подданных кайзера Вильгельма II прямая дорожка вела к фашизму, к зверствам нацистов, к их параграфам и правилам: СС, С А, гестапо, концлагерь, каторжная тюрьма, пытки коммунистов, издевательства над евреями, а, б, в, г…

На следующий день я закончила сборку передатчика, один цифровой текст зашифровала в другой и 20-го в 23 часа прекрасно вышла в эфир. Со скоростью света неслись мои цифры по небу, на котором луна видна была лишь наполовину, и принимались там, где их ждали, они помогали товарищам по партии, придавали им силы.

В октябре выпал снег, потом сверху намело пушистые сугробы, которые пролежали до поздней весны. Франк ходил в школу на лыжах по белой целине. А я, если мне надо было в маленькую деревенскую лавочку, шла по лыжне, проложенной им. По воскресеньям мы отправлялись на длительные прогулки. Больше всего мы с Франком любили, доехав в синем поезде до конечной станции на вершине горы, лететь на лыжах тысячу метров вниз, до дома. А Тина с Мееле без устали катались на санках с нашего маленького холма.

Я часто работала с передатчиком. Как я и предвидела, Мееле вскоре прознала о моих ночных занятиях. Но много слов не тратила: «Я могу с вечера ставить тебе какао в термосе» или: «Поспи утром подольше, детей я утихомирю».

Как приятно было выспаться после ночной работы, вместо того чтобы через считанные часы вскочить от детского шума. Я никогда не говорила о том, чем я занимаюсь, а Мееле ни о чем не спрашивала. У нас не возникало никаких разногласий. Мы придерживались одного и того же принципа: детей надо вырастить неприхотливыми и закаленными людьми. Неприхотливость не значит безрадостность. Наоборот, это значит, что у них будет на сотню мелких радостей больше, чем у избалованных детей, утративших к ним вкус. И все-таки меня смущало то, как Мееле баловала свою любимицу Тину. Когда я возвращалась из своих отлучек, она всегда рассказывала мне только о ней. К тому же мне не нравилось, что она отсылает Франка с полной тарелкой в холодную комнату рядом с кухней. Казалось, ему было на это решительно наплевать, но так как мне часто приходилось оставлять детей на одну только Мееле, то я не хотела особенно во все это вмешиваться.

Мееле теперь и выглядела лучше, и казалась менее беспокойной, чем тогда, у моих родителей, до переезда ко мне. Это беспокойство я впервые заметила снова, когда мы все-таки, совершенно для меня неожиданно, поссорились.

Незадолго до третьего дня рождения Тины я заговорила о своем намерении отдать ее в детский сад при школе: девочке полезно побыть среди ровесников, а Франк сможет утром ее туда отводить.

Мееле испуганно взглянула на меня.

— Но ты же не отнимешь у меня ребенка…

— То есть как отниму?.. Просто она будет несколько часов в день играть там.

— Тине со мной хорошо, и нигде ей лучше не будет. Неужели ты не понимаешь, что этот ребенок — все счастье моей жизни?

— Она и останется твоим счастьем, если ты не будешь слишком много над ней кудахтать.

Меня рассердило ее неразумие.

— Кудахтать! Ты можешь так говорить потому, что тебе твоя политика дороже, чем Тина и Франк. Какая это вообще любовь к детям, если человек постоянно рискует, что его упрячут в тюрьму? Тогда ты лишишься детей и будешь радоваться, что я тут, с ними. И не пытайся отнять у меня Тину. — Едва Мееле это произнесла, судорожно сведенные мускулы ее лица обмякли, глаза налились слезами. — Я не хотела этого говорить, это все потому, что я о тебе беспокоюсь. Как ты сама не боишься, ты же знаешь, что может случиться.

— Только не рассказывай мне опять, что я не люблю своих детей.

Я вышла из комнаты.

Мееле задела меня за живое, но вскоре это прошло. Гораздо дольше не проходило мое удивление по поводу ее прямо-таки истерической вспышки из-за того только, что я хотела отдать Тину в детский сад.

На другой день она вела себя так, как я привыкла, то есть нормально, и спокойно занималась хозяйством, руководила детьми и мною. Кошки, пробежавшей между нами, как не бывало, и наша совместная жизнь продолжалась в полном согласии. Я настояла на том, чтобы Тина ходила в детский сад, и Мееле, не протестуя, приняла это.

Кроме фрау Фюсли, Мееле иногда болтала с портье деревенской гостиницы и с хозяином продуктовой лавки. Этого круга знакомств было достаточно, чтобы до нас дошли слухи о том, что фрау Фюсли потаскуха, что она наставляет рога своему мужу. Нам с Мееле казалось абсурдом приписывать такое тяжко работающей женщине с четырьмя детьми, которая, будучи едва ли старше меня, уже выглядит отцветшей.

Еще живя в долине, в пансионе, мы близко познакомились с нашей соседкой, Лилиан Якоби. Ее полюбила не только я, но и Мееле и дети. Теперь мы ждали ее приезда к нам, в «Дом на холме». Лилиан была старая, болезненная и одинокая. Она жила в ожидании мига, когда ей, немецкой еврейке, выдадут визу и она сможет вслед за детьми и внуками поехать в Южную Америку. Неуклюжая, неряшливая, с добрыми черными глазами, она часто и громко смеялась. Переживания последних лет, до того как ей удалось покинуть Германию, сделали ее нервозной и чрезмерно пугливой. А раньше она была, наверно, замечательным человеком.

Отец заставил ее в семнадцать лет выйти замуж за польского раввина, которому она с радостью родила одного за другим двоих детей. Так как это оказались девочки, то он сообщил ей о своем решении попытаться в третий раз, может быть, будет мальчик. Но прежде чем он успел перейти от слов к делу, она, захватив дочек и свое приданое, сбежала из дому. За это ее семья от нее отреклась. Она купила билет в Германию, научилась добывать пропитание детям и никогда больше не вернулась на родину.

Лилиан должна была остаться у нас ночевать. В «Доме на холме» жарили и парили, я натаскала дров в комнату возле кухни, чтобы нашей гостье было тепло. Мееле открыла печную заслонку, потянула носом, удивленно покачала головой, достала карманный фонарь, посветила в печку и вдруг издала громкий негодующий вопль:

— Ты только глянь, — кричала она, — до чего продувной малый, а ты еще всегда его защищаешь.

В печке оказалось содержимое бесчисленных тарелок Франка. Я, ни слова не говоря, вычистила печку; ведь чем больше Мееле сейчас будет ругаться, тем меньше потом достанется Франку. Весь поток ее речей он выслушал спокойно, почти равнодушно. И мои слова о том, как справедлив гнев Мееле, которая готовит для него всякие вкусные вещи, и о том, что его поведение граничит с обманом, мало его тронули.

— А что же мне было делать? — спросил он, глядя на нас, хотя и без наглости, но и без раскаяния.

— До чего ж он черствый, дальше ехать некуда, — сказала Мееле.

Мы, везя Тину на санках, под густыми хлопьями снега отправились на станцию встречать Лилиан. Она обняла всех нас. Дом привел ее в восхищение. После кофе мы сидели вокруг большого кухонного стола. Лилиан и Франка сумела втянуть в разговор, просила показать ей его рисунки и объяснить, почему это божья коровка у него больше, чем дом, а солнце — лиловое? Мееле, которой все это надоело, сочла за благо прервать их беседу и рассказать историю с печкой.

У Франка стали злые глаза, я тоже рассердилась и уже собралась одернуть Мееле. Но тут Лилиан поняла, в чем вся соль рассказа, хлопнула себя руками по ляжкам и, откинув назад голову, разразилась громким хохотом. Она сочла эту историю «ужасно смешной». Тина — поняла она или нет, — не желая упускать возможности посмеяться, тоже захохотала, мы с Мееле подхватили, а за нами и Франк. Вечер прошел весело и уютно. Когда мы услыхали, что фрау Фюсли возится с коровами, мы пригласили ее к нам. Наше настроение передалось и ей. Я никогда не подозревала даже, какой она может быть веселой и остроумной.