В каменной клетке, где я сидел уже третьи сутки, было холодно… Моя последняя ночь… Утром — казнь… Вокруг — пустота… Бога не слышу, словно он исчез. Я предоставлен самому себе.

Хоть и не видел никогда, как казнили других, но я знаю, как все будет. И про гвозди, и про крюк, и про кол.

Молю лишь об одном: чтобы это не тянулось слишком долго. Хоть я и прошел закалку в монастыре и научился укреплять свой дух, но за долгое время путешествия организм мой ослаб и еще не успел восстановиться. И душевное здоровье оставляет желать лучшего. Правда, за эти три дня провалов в сознании не было, и остается надеяться, что и завтра мой ум будет достаточно ясным.

И все равно я неспокоен. Неужели я могу оказаться слабее тех, кто уже прошел этот путь? Говорят, некоторые из них так и не ломаются.

Я прижимаюсь лбом к холодной каменной стене и тщетно вглядываюсь в темноту. Я ищу Бога — а его нет. Лишь пустота — снаружи и во мне.

Кто я? Почему Бог молчит? — Ведь он раньше так часто говорил со мной! Я начинаю сомневаться, а есть ли ТОТ, во имя которого мне придется сегодня умереть… Не есть ли все то, что я слышал и видел, плоды моего собственного больного воображения? Может быть, те истины, что были мне даны и что я так упорно проповедовал, — лишь иллюзия, символы, не имеющие отражения в реальной жизни?

Но нет, не может быть такого! Я столько видел глаз, загоравшихся надеждой, я столько видел лиц, буквально впитывающих каждое мое слово! А проповеди Иисуса! Я не видел и не слышал их, но я верю, что он не сочинял, когда рассказывал, как они проходили и как при этом вели себя люди.

Конечно, у Иисуса свои цели. Но это именно тот случай, когда разных целей можно достичь одним и тем же способом. И в том, что мученическая смерть на кресте будет способствовать победному шествию новых истин, он тоже прав. Тем более, что эта смерть будет сопровождаться антуражем чудес.

Однако, римский прокуратор — человек опытный и осторожный: он так и не поверил до конца в то, что готовится восстание. На другой день после ареста, ближе к обеду, меня вывели в мощеный булыжником двор. На пороге я остановился на мгновение, ослепленный ярким солнечным светом, и тут же получил сильный тычок.

— Поторапливайся! Прокуратор не любит ждать! Еще он не любит, когда ему врут. Так что постарайся говорить правду. Потому что ты ее все равно скажешь, только это может оказаться поздно: тебя как мешок с переломанными полностью костями просто выбросят на свалку, где тебя, еще живого, будут доедать шакалы и бродячие псы.

Получив еще несколько приличных ударов, я оказался, в конце концов, перед прокуратором. Тот поднял тяжелый пронзительный взгляд, и некоторое время молча рассматривал меня.

— Значит, ты и есть тот, кто называет себя Иисусом Христом?

— Да.

Я получил затрещину, и тот же голос, что давал мне наставления по пути, проскрежетал прямо на ухо: «Как отвечаешь гегемону, скотина?»

Пилат неожиданно усмехнулся.

— Не трогайте его — пусть отвечает как хочет. Он же сын человеческий и, по совмещению, еще и божий сын — значит, ему дозволено больше, чем простым смертным… Это ты рассказываешь всем о вечной жизни, о любви к ближним и Царстве небесном?

— Да, я.

— А как насчет чудес? Кто тебя этому научил?

— Никто. Я чудеса не совершаю, их совершает Господь через меня, я просто его инструмент.

— Забавно… Сделай какое-нибудь чудо. Прямо сейчас… Не можешь?

— Чудеса не совершаются по заказу.

— Вот такие вы все, проповедники, и есть: как только доходит до дела, так вы ничего и не можете.

— Ты еще увидишь в своей жизни много чудес, всему свое время.

— Ладно, об этом позже, если получится… А сейчас мы поговорим о другом… Мне доложили, что ты подстрекал людей к бунту, более того, ты вел организацию этого бунта. Это так?

— Да.

— А вот сейчас мы проверим, говоришь ли ты правду… Позовите палача.

Несколько минут царило молчание. Наконец, сзади послышались тяжелые шаги.

— Я прибыл, гегемон.

— Лента. Удар первой силы по туловищу. Я не хочу пока ему портить шкуру. Может, ему повезет, и он доживет до казни, до того креста, о котором так мечтает, и который ему тогда надо будет на себе тащить… Проповедник, прижми руки к туловищу, иначе от твоих ребер ничего не останется.

Я повиновался. Прокуратор согнул поднятый вверх палец. В воздухе просвистело, и словно змея с тонким мелодичным пением опоясала меня, свивая кольца на моей груди. Я услышал, как затрещали мои кости, дикая боль метнулась по позвоночнику. Мое сердце ахнуло и замерло, в глазах вспыхнули разноцветные радуги, потом все померкло, и я повалился лицом вперед. Сколько я был без сознания, не знаю, но, по-видимому, недолго, потому что никто из окружающих не сдвинулся с места, а змея, опоясавшая меня, уже опять вела свою мелодичную песню и с шуршанием распускала кольца.

Я поднялся на колени, когда ее последний виток еще скатывался с меня. Мгновение — и металлическая лента с тем же пением исчезла из вида.

Медленно, очень медленно я поднимался на ноги. Наконец, мне удалось выпрямиться и посмотреть на прокуратора. В глазах Пилата мелькнуло что-то похожее на интерес.

— Ты меня удивляешь, проповедник. Мало кто может встать самостоятельно даже после удара первой силы. Иные даже умирают. Сейчас я тебе расскажу, какие еще бывают удары. Удар второй силы просто разламывает грудную клетку на части, и чистая случайность, если лента не достанет до сердца. Есть еще удар по ногам, ну, там достаточно и первой силы, рвет сухожилия и выворачивает в обратную сторону суставы. Есть удар по поясу: первой силы — разрывает кишки, второй силы — разрубает человека пополам. Что ты выбираешь дальше?

При падении я разбил лицо о булыжники, поэтому с трудом вытолкнул через распухшие губы:

— Выбери сам.

Пилат снова поднял палец, но так и не согнул его.

— Достаточно. Отведите его на место. И пошлите к нему лекаря. Завтра мы продолжим разговор.

… В груди сильно болело, было трудно дышать, наверно, часть ребер все же была сломана. Но к утру я отлежался, да и лекарь сделал свое дело, и на следующий день я мог довольно сносно держаться на ногах.

Прокуратор был хмур. Однако внешним моим видом удовлетворился и взмахом руки отослал всех прочь. Мы остались одни.

— Не обольщайся, проповедник, я не поверил ни единой строке из доноса на тебя. Не поверил и тебе, когда ты подтвердил свою причастность к подготовке несуществующего бунта. И только лишь потому, что мне непонятно, как согласуется твое учение о том, что все люди — братья, что миром правит любовь, с тем, что ты собрался силой устанавливать на земле мир и справедливость. Объясни мне.

— Вы завоевали чужую землю, вы притесняете другие народы. Уйдите отсюда, и никто не будет против вас бунтовать.

— То есть, вся причина лишь в этом? Но иудеи не способны сами собой управлять. Они — прирожденные бунтари, и передерутся даже друг с другом. Поэтому, находясь здесь, мы творим добро: не даем им совершить массовое самоубийство. Наше добро на первый взгляд кажется злом, но это не так. В мире много понятий, которые трудно оценить однозначно. Откуда ты знаешь, что твое учение ведет к добру?

— Оно утверждает торжество вечной жизни и любовь. Разве это не Добро?

— Которое будет окуплено многими жертвами? Ведь старая вера еще сильна, и она будет сопротивляться. Вам придется ее убить… Берегись, проповедник, ты выбрал опасный путь, и других стараешься на него увести. Ты берешь на себя большую ответственность.

— Я лишь исполняю волю Бога… И вверяю себя ему в руки.

— Пока ты вверяешь себя в мои руки. И твой Бог должен спасти тебя от моего гнева. Сделай так — и я поверю в него.

— Ты поверишь в него. Но не сейчас. Еще при жизни ты увидишь, как новая вера начнет свое победное шествие. Твои дети и внуки будут исповедовать эту веру.