Ну же, думай, думай, — повторял про себя Француз. Отпечатки сапог Охотникова чёткие и глубокие. Каблук продавливает землю глубже всего — Охотников наступает на пятку. Потом слабо видна средняя часть ступни, и средней глубины след от носка, — вес переносится на другую ногу. А соседний след напротив — оттиснут посредине, а носок и пятка оставили только небольшие вмятинки. Ещё два чужих следа отличает та же странность.

— Василий Львович, — глаза Пушкина загорелись идеей. — Могу я вас попросить снять сапог и одолжить его Охотникову?

Василий Львович и Охотников дружно запротестовали, но Денис задумчиво поглядел на Пушкина и сказал:

— Давай, Василий. Только не мучай капитана, я сам примерю. У меня нога маленькая.

В сапоге Василия Львовича Денис мог бы поместиться весь.

— До чего же неудобно… — он захромал, смешно расставляя ноги. — Всё, довольно, — Денис вылез из чужого сапога и на одной ноге запрыгал к своему, брошенному посреди колеи.

— Всё сходится, — Александр сравнил отпечатки. — Видите? У троих сапоги были не по ноге. Если быть точным, на… — он сел на корточки и приложил ладонь к следу, — на два пальца больше нужного.

— И что? — Дубельт смотрел на Пушкина, как на докучливого ребёнка. — Обувка, несомненно, ворованная. Снята с чужих ног. Что ж тут удивительного.

Александр перехватил пристальный взгляд Дениса и кивнул тому:

— Скажи.

— Это резонно, — Денис притопнул несколько раз, чтобы лучше расположить ногу в сапоге. — Но я только что имел удовольствие примерить туфельку вот этого малыша, — он ткнул коротким пальцем в грудь Василия Львовича, нависающего над Денисом, как Циклоп над Одиссеем. — Следы сходны, можете подходить и смотреть.

— Короче говоря, — Пушкин с силой воткнул в вязкую землю трость, — в такой обуви…

— …Не побегаешь, — закончил Денис.

— Давайте подумаем об этом позже, — Краснокутский так и стоял, смотря далеко в поле, — разбойников вы не поймаете, князя не воскресите. Помолчим хотя бы.

Денис вздохнул.

— Простите, я знаю, он был вашим другом… Просто вспомнилось, как в двенадцатом году был один паренек в летучем отряде, так вот он догадался спутать французов, занявших какую-то деревню, название забыл.

— Вы уверены, что об этом нужно говорить сейчас?

— …Он по очереди надевал двадцать пар сапогов, снятых с убитых, и ходил в них в лес и обратно. Французы посчитали, что в лесу целая рота, собрались и поехали нас убивать… а мы в это время вошли в деревню и встретили вернувшихся французов подобающим…

— Денис, — тихо, но твёрдо сказал Василий Львович, и Денис умолк.

Все молчали.

— Его потом прозвали сороконожкой, — неуверенно сообщил Денис через минуту. — Ну, сорок ног, понимаете? Сапогов двадцать пар, значит, сорок ног… Ага?..

— П-ф-ф-ф, — выдохнул сквозь сжатые губы Орлов. — Поедемте, друзья, по домам. Нужно сообщить…

— А как звали твоего сороконожку, не помнишь? — Александр поймал Давыдова за портупею.

— Откровенно говоря, я и тогда не помнил. Капрал и капрал.

Никто не задумался о странностях с сапогами, кроме Дениса и меня. Все знают князя, и только мы с Д.Д. готовы допустить, что история и ограблением на дороге — обман. Сороконожка… Может быть. Но почему нет тела кучера?

То, что шестеро головорезов могли убить Зюдена, было бы похоже на правду, если бы не прошлогодняя стычка шпиона с полицией в Екатеринославе. Могло, конечно, случиться и так: карета перевернулась, Зюден потерял сознание от удара и поэтому не сопротивлялся. Но -

Сапоги — раз. Нет тел — два. Мы имеем дело не с каким-нибудь вольнодумным князем, а с Зюденом — три. А если всё это устроено лишь затем, чтобы убедить Южное общество в смерти Крепова…

— Помнишь как он выглядел? — Александр толкнул Дениса в бок.

— А?

— Сороконожка твой.

— Да ничего я о нём не помню. Худенький такой был. С меня ростом где-то.

— Господа, — Волконский залез в седло, — хватит. Пора возвращаться.

— Я прав! — крикнул Пушкин, влетая в комнату Раевского. Врезавшись в стул, Александр оступился и, ища опору, схватился за вешалку. Та не устояла, и на Пушкина обрушился парадный мундир Раевского, сменная рубаха, плащ и два жилета.

— Хм, — сказал Раевский, откладывая трубку.

— Merde… Почему вы ставите стулья у самой двери, вы же знаете, как я обычно захожу. Помогите встать, я застрял в вашем рукаве.

— Хм, — повторил Раевский, наблюдая, как барахтается под тяжёлым мундиром агент Француз. — Так вы говорили, что правы — в чём?

— Уф, — Александр встал и отряхнулся. — Теперь понимаю, как случилась та Екатеринославская драка. Только у меня была не борода Зюдена, а ваша, мать её, вешалка. Так вот, я прав!

— Я вас внимательно слушаю.

— Зюден здесь. На юге. Целый и невредимый, никуда не уехал, ходит себе…

— Не понимаю, — Раевский поправил очки. — А почему ему не быть целым и невредимым? Я в этом и не сомневался.

Пушкин сел на край постели и с выражением предельной скорби осмотрел сломанный ноготь.

— Сейчас объясню, — сказал он.

И объяснил:

1) С «Союзом благоденствия» — теперь уже с Южным обществом — мы разобрались

2) Нужно исчезнуть, разорвав контакты с революционерами

3) Инсценируем собственную смерть: ломаем карету (возможно, в сговоре с кучером, иначе почему его труп не лежит там же на дороге?), проделав фокус с сапогами, оставляем следы — якобы, разбойников

4) А сами преспокойно отправляемся по делам. В Южном обществе уверены, что Крепов мёртв, а следовательно, — не будут искать его, по крайней мере, живого

5) Ай да Зюден, ай да ёшкин нос!

— Почему вы считаете, что он всё ещё в России?

— А зачем ему разыгрывать этот цирк, если он собрался уехать? Нет, он хочет, чтобы его не искали как раз потому, что остаётся. Я вам больше скажу — он, по-видимому, русский. И воевал с Денисом в двенадцатом году!

— Ну, это уже притянуто… — с сомнением произнёс Раевский. — То, что капрал Сороконожка — Зюден… По-моему, это слишком.

— Не спорю. Но в остальном я прав, согласитесь.

— Пожалуй, — Раевский встал, запахнув халат, и принялся поднимать с пола сбитую Пушкиным одежду. — С арестами пока повременим. А куда он мог уехать, по вашему мнению?

— Недалеко. Туда, где он мог бы случайно встретить кого-то из общества.

— Но подумайте, что ему ещё нужно? Греки готовы, революционеры готовы. По всему, миссия Зюдена уже окончена.

— А сами турки готовы?

— Pardon? Что вы хотите этим сказать, Пушкин?

— Ну, турки. Много их было с «Союзе благоденствия»?

— Ни одного.

— А много их было на Тамани? Один идиот Ульген. Зюден потому и уходит от нас, что действует один. В одиночку пересекает страну, сам собирает сведения, сам! — внедряется в тайное общество и чуть ли не возглавляет его — сам! Но сейчас начнётся война, и ему просто необходима связь с прочими агентами. Как иначе турецкая разведка будет слаженно работать?

Раевский замер у вешалки с рубашкой в руках.

— Бессарабия, — сказал он, сверкнув тёмными зрачками из-под стёкол. — Всё-таки в его письме было написано «Днестр». Предположу, что он поехал в средоточие Этерии — в Бессарабию. Где ещё найдётся такая мешанина представителей всех разведок, интересующихся греческой революцией?

— Не-ет, — жалобно протянул Пушкин. — Не хочу снова в Кишинёв… Но вы правильно предположили, конечно. Значит, опять в Молдавию… эх.

— Сначала в Тульчин. Я бы, по крайней мере, так поступил.

— А зачем? Зюдена-то там точно нет.

— Там заговор. Там сердце Южного общества. Кто знает, что вы сможете выяснить, находясь там. Не бойтесь, ничего вашим друзьям пока не грозит, возьмём их, когда попытаются действовать. Но и Зюден в Бессарабии всё равно начнёт шевелиться только с началом восстания, а пока — не теряйте времени даром.

— Oui, — Француз откинулся назад и развалился на постели Раевского. — Je suis d'accord.