— Пушкин, это уже фантазмы какие-то, право слово, — покачал головой Орлов. — Иван Дмитриевич — шпион?

— Вы просили назвать вам виновного в пожаре. Я назвал. Господин Якушкин, вы сами инсценировали пропажу писем, чтобы скрыть от друзей истинное преступление.

— Вы клевещете на моего товарища, — воскликнул Охотников.

Пушкин поднял руки:

— Как скажете.

Орлов надул щёки и выдохнул со звуком «пу-пу-пу-пу-пу».

— Рассказано хорошо, — произнёс он, после минутного раздумья. — Но вопрос не решён. Видите ли, Пушкин, я знаю вас очень давно, ещё с тех пор, как вы звались Сверчком, а я Рейном. Но Охотникова я знаю не хуже, а он, при всей своей резкости, умеет разбираться в людях. И он первым порекомендовал мне господина Якушкина. А потом я и сам имел счастье узнать его. И уверяю вас — более искреннего и порядочного человека я доселе не встречал. Вот такая загвоздка у нас.

— Беда в том, — вмешался Раевский, — что никто из нас, даже будучи невиновен, не обратится к представителям закона. Если я правильно понимаю, с точки зрения закона пропавших писем вообще не должно было существовать. Нас пятеро и мы не можем вынести проблему за пределы нашего круга.

— Кстати, — вспомнил Пушкин, — что с Аглаей?

— Притворяется больной, — хмыкнул Орлов. — Ей приносят еду, дочери развлекают её, словом, она не самый скорбный узник на свете.

— И то хорошо. Итак, — Француз нервно чесал щёку, — если мы всё ещё не верим друг другу и не можем привлечь посторонних — как вы намерены поступить?

— Я намерен стреляться с вами, — сказал Якушкин. — Ваши слова я считаю оскорблением.

— Вот мило, а я-то считал оскорблением ваши слова. И, помнится, предупредил, что в случае неверия мне — буду драться. Кто кого вызовет?

— Господа, успокойтесь, поединок не приблизит нас к истине, — Орлов обнял за плечи Француза и Якушкина.

— Приблизит, — хором ответили они. И пояснили уже вразнобой, что Александр\Иван Дмитриевич виновен, и если судьба писем останется неизвестной, то судьба шпиона должна решиться немедленно.

— Предлагаю жребий, — Якушкин достал монетку. — Я — орёл. Кому выпадет, тот и вызовет первым. Или вы предпочитаете стреляться дважды, Пушкин? Я надеюсь убить вас, так что второй поединок может не состояться.

— Жребий подходит, — ответил Француз. — Кто-нибудь из вас сможет заменить врача?

— Мне приходилось обрабатывать раны, когда нашего доктора убило, — сказал Раевский.

— Чёрт, я хотел видеть вас своим секундантом.

— Я готов быть вашим секундантом, — заявил вдруг Охотников. — Справедливость мы уже, по правде сказать, похоронили. Что уж теперь? Однако, — обратился он к Раевскому, — вопросы к вам остаются, и если захотите решить их так же — воля ваша.

— Михайло Фёдорович, — Якушкин необъяснимо повеселел, — по-моему, у вас нет выбора.

Выпал орёл.

Ещё одно письмо, о котором Пушкин не знал:

Место для дуэли выбрали прегадкое: грязный, размокший от дождей берег Тясмина, заросший низким кустарником. С дальнего берега две сохнущие ивы забросили в реку жёлтые удочки.

— Господа, я последний раз предлагаю вам помириться, — Орлов выпускал изо рта облачка пара.

— Ни за что, — Француз сдвинул цилиндр на глаза.

Якушкин снова бросил монетку:

— Вам стрелять первому, Пушкин.

— Привыкли доверяться жребию?

— Скорее судьбе.

Разошлись на тридцать шагов.

Оловянный Тясмин поблёскивал в тумане, по воде несло ивовые листья.

Погибнуть сейчас — и Зюден останется на свободе.

— Сходитесь, — крикнул Охотников и, задохнувшись от холода, согнулся, кашляя в рукав.

Всё это было нелепо и неправильно. Нужно было немедленно что-то придумать, что-то понять, чтобы вырваться из круга обид и подозрений, но единственная доступная Пушкину возможность действовать была заключена в горстку пороха и взведённый кремень, готовый коснуться кресала.

Он даже не предусмотрел ничего на случай своей смерти. Впрочем, к чему думать о смерти, когда выпало сделать первый выстрел. «Ни роду нет, ни племени… — крутилось поверх всех мыслей, на самом мениске сознания. — В чужой мне стороне…»

Шаг к барьеру — второй — третий — седьмой…

Не убивать же его, — думал Пушкин. — Якушкин, конечно, мерзавец и шпион, но чей? — не турецкий же? Скорее коллега, засланный агент, только специалист по политическим делам.

Следует признать, что помимо этих доводов у Пушкина был и ещё один: убивать не следует никого.

(A small remark. За четыре года до событий нашей повести фехтмейстер Вальвиль говорил Пушкину:

— Вы дерётесь с намерением убить меня! С яростью! Но решающий укол вы удерживаете, почему? — Вальвиль оборачивался к остальным ученикам. — Потому что Пушкин удовлетворяет ярость возможностью убийства. Смотрите, — марево сливающихся клинков, звон; и Пушкин с учителем вновь замерли, скрестив шпаги — оба маленькие, крепкие, азартно-напряжённые. — Пушкин хочет, чтобы я умер не телесно, а в его глазах.

Вальвиль обожал Пушкина и прочил ему будущее большого фехтовальщика, особенно отмечая именно это вечное стремление победить, приравняв поражение противника к его физической смерти. Только добавлял:

— Впрочем, в наше время это вас скорее погубит.

Пушкин не понимал тогда этих слов, да и не размышлял о них. Фехтовать было приятно, но не с кем. Учитель бился с Александром лично всего дважды, оба раза с целью демонстрации, а кроме него настоящим партнёром мог быть только Горчаков, но тот с Пушкиным водился мало, и оказаться с ним в паре не довелось.)

Француз выстрелил, отведя руку в сторону от тощей фигуры Якушкина. Над полем взлетели испуганные галки.

— Иван Дмитриевич, ваш выстрел.

Якушкин шагнул вперёд, поднимая пистолет.

Ключ — комната Аглаи — подсвечник со следами воска — придвинутый к секретеру стул…Что ещё?!

Француз не видел, но чувствовал безошибочным смертельным чутьём, что Якушкин целится наверняка и руку не отведёт. Кремень уже должен был сорваться с места, а порох вспыхнуть, вытолкнув из ствола свинцовый шарик.

Мысли зацепились за эту картину. Нечто подобное приходило на ум недавно, но тогда Пушкин думал о другом, а сейчас -

Кремень, кресало, порох…

Огниво.

Пламя вырвалось из восьмигранного ствола; малиновым огнём полыхнули, догорая, крупицы пороха, разлетевшиеся воронкою от дула. Руку Якушкина подкинуло, пистолет в ней дёрнулся, прогремев. Одновременно с прозвучавшим выстрелом Француз качнулся в сторону, валясь на бок, и покатился по грязи.

К нему кинулись Раевский и Охотников.

Француз лежал на спине в мутной луже. Тело его вздрагивало, а из горла вырывались всхлипы.

— Сукин сын! — возмутился Охотников. — Да он же смеётся.

Вытирая слёзы, Пушкин приподнялся.

— Якушкин! — крикнул он. — Якушкин, примите мои извинения!

— Он увернулся, — из глаз Орлова исчезли последние частицы симпатии к Александру. — Иван Дмитриевич, будете стрелять повторно?

— Простите, Якушкин! — Француз встал, отряхивая комки грязи с рук и волос. — Я идиот! Никто из присутствующих здесь не трогал писем!

Иван Дмитриевич подошёл к нему.

— Что вы имеете в виду?

— Якушкин, мы с вами оба гордецы, но идиоты, каких поискать. Вернёмся сейчас же в дом, и я покажу вашего вора.