— А мне удалось.

Пушкин подпрыгнул и стал приплясывать, напевая: «ай-нанэ-нанэ». Оттанцевав секунд пятнадцать, он встряхнулся, потёр лицо и предложил Раевскому сесть.

— Я весь внимание. Ради Бога, не злитесь, этот дым, я только тем и занят, что курю и пишу.

Раевский успел уже привыкнуть к дыму, только протирал запотевающие очки.

— Понятно, что в Бессарабии Зюдену легко затеряться, и мы не можем вечно ждать, что он выдаст себя.

— Да.

— Посему, я отталкивался от того, что вы написали. Этот турок-грек, как бишь его?

— Ульген?

— Пусть Ульген. Он сказал: «поднимать наших».

И Раевский рассказал ход своих мыслей.

«Наших» — это слово удивило его. Под «нашими» должны были подразумеваться турки, возможно, другие шпионы, но как их можно поднимать? Греки? — подумал тогда Александр Николаевич. Но греки, фактически, были уже «подняты» Ипсиланти; оставим их как запасную версию. Кого можно поднимать на Днестре? Во-первых, это должны быть люди близкие к Зюдену, те, кого он мог назвать «наши». Во-вторых, их можно было «поднять», т. е., по меньшей мере, подвигнуть на какие-то решительные действия. И раз Зюден к ним вхож, получается, они не слишком афишируют своё существование — это было бы слишком опасно для шпиона. Вывод: некое тайное общество, не поддерживающее современную Русскую политику. Круг сузился до пары подозреваемых: масонов и «Союза Благоденствия».

— Кого? — Пушкин придвинулся ближе, не глядя подобрал с пола ещё одну трубку, сунул мундштук в рот и защелкал пальцами; подбежал Никита и дал огниво.

— Как! вы не слышали о «Союзе Благоденствия»?

Пушкин слышал. Он тут же вспомнил. «Союз Благоденствия» был организацией симпатичной, хоть и не одобряемой наверху. Кратко: это были добрые просветители, мечтавшие облегчить народные страдания, освободить крепостных и т. п. — и совершенно не умевшие этого сделать. Многих их них Александр знал ещё по Петербургу.

— Je voulais dire, — поправился Пушкин, закуривая, — что же в них тайного?

— В известных вам ничего, но -

Александр Николаевич объяснил, что в мирном «Союзе» начались странные подвижки. Члены общества прониклись вдруг революционными настроениями, вплоть до мыслей о цареубийстве.

— Откуда вы это знаете?

— Случайность. Заверю вас, ни Нессельроде, ни даже самому государю это неизвестно. Мой дядя состоит в «Союзе» членом.

— И он столь откровенен с вами?

— Я сыщик, господин Пушкин. Позвольте не объяснять вам, как мне удалось получить эту информацию. Скажу только — дядя о моей осведомленности не знает.

Читал письма?

— Хорошо. Расскажите скорей, причём тут мы.

— Лучше уж — причём тут Зюден. Если мы будем и далее исходить из того, что цель Зюдена — втянуть Россию в войну, в которой мы будем обречены, можно выдвинуть и новую гипотезу — чтобы окончательно отвратить от России союзников и лишить государство сплочённости, Порта намерена спровоцировать la révolution russe.

Революция на фоне войны или война на фоне революции? — не всё ли равно; для России дело кончено.

— Даже так? — Александр затянулся и выпустил длинные струи дыма через нос.

— Точно так. Это бы объяснило, каких именно «наших» Зюден желает поднять. И потому «Союз Благоденствия» так скоро переформируется в революционный клуб.

— Можно обратить внимание и на масонов.

— Обращайте, если вам угодно. Но вы ведь не спорите, что «Союз Благоденствия» — это…

— Это ниточка.

Раевский кивнул.

— Александр, — вскинулся Пушкин, — я даже не предложил вам закурить.

Раевский, которому с лихвой доставало роли пассивного курильщика, покачал головой:

— Лучше предложите мне выпить.

— Вино, увы, только молдавское.

Раевский попробовал.

— Недурно, по мне. Так вот, мой дядя, человек просвещённый и вольнодумный, занимает важное место в «Союзе» и, как я понял, умеренно поддерживает новые идеи. Через неделю, самое большее — полторы, к нему в имение приедет известный вам Дмитрий Якушкин…

— Какая прелесть, — голосом Каподистрии сказал Француз. Он любил Якушкина, с которым виделся в Петербурге у Чаадаева.

— Вы, кажется, относитесь к нему очень тепло, а ведь он — главный вербовщик будущего кружка…

Точно, читал письма. Низко… Однако, на то и сыщик.

— …С ним должен прибыть ваш кишинёвский сосед Орлов. Встреча эта внешне будет обставлена как дружеский визит, но можно ожидать важных разговоров.

— Vous pensez que в имении вашего дяди будут решаться вопросы «Союза Благоденствия»?

— Совершенно верно.

— Что же, по-вашему, мы сделаем, оказавшись вблизи тайного клуба? — осторожно поинтересовался Пушкин, мысленно оценивая Раевского: в молодом полковнике проглядывала сквозь холодность так приятная Александру отчаянная удаль.

— Мы в него вступим.

Село Каменка, куда приехали Пушкин с Раевским, оказалось милейшим местом. Никогда прежде, даже в детстве во время общих вечеров, Пушкин не видел столько родственников, собравшихся в одном месте.

Рать беотийских мужей предводили на бой воеводы:

Раевский Николай Николаевич-старший, радостно обнявший Пушкина;

Раевский Николай Николаевич-младший, радостно обнявший Пушкина (-Ты здесь по делам разведки? — Нет, просто приехал вас повидать. — Ну дай же я обниму тебя!);

Далее шли:

Раевская Софья Алексеевна, без которой и здесь бы всё рухнуло;

Мария — ах, Мария! — но в её взгляде было лишь дружеская тепло;

Раевская Екатерина Николаевна, умнейшая из женщин;

Раевская Софья Николаевна — просто какая-то Сонюшка;

Раевская Елена Николаевна, оправляющаяся от чахотки;

Давыдов Александр Львович, стареющий напыщенный тип (наша история изобилует Александрами, но ничего не попишешь — правда. В другой, выдуманной истории его бы непременно звали Сигизмунд);

Давыдова Аглая, урождённая де Граммон, жена Александра Львовича, красавица-француженка;

Давыдова Адель Александровна — её малолетняя дочь;

Давыдова Катерина Александровна — её старшая дочь;

Давыдов Василий Львович, тот самый дядя, коего упоминал Александр Николаевич;

Давыдова Александра Ивановна, жена его;

Давыдова Екатерина Николаевна, дряхлая матушка Н.Н.Раевского-старшего;

И многие другие, чьи имена и родственные связи мы опустим.

Василий Львович представлялся Французу грузным, ленивым, похожим на кота человеком. Таким был на поверку его брат, а Василий Львович оказался высоким, вечно бодрым, с насмешливым лицом и чудовищно низким, идущим из самой утробы голосом.

— Славный Пушкин, — от его баса гудело в зубах, — Александр Сергеич, ну! Как я рад! Читаю вас, даст Бог не соврать, уж два года.

— И я вас, Василий Львович.

— Что ж, разве я поэт, я пишу от скуки и отвращения, ну!

— Почему от отвращения?

— Потому, славный Александр Сергеич, что говорить прозой: «в этой стране мне хочется блевать!» тут не принято, ну.

«Хороший человек» — подумал Пушкин.

Вечером сидели в огромном зале, Катерина Николаевна играла и пела чудным голосом французские романсы, к великому восторгу Аглаи.

Аглая, маленькая, подвижная, черноволосая и черноглазая, с каким-то особенным увлечением говорила по-русски, точно хвасталась.

— Пр-р-релесть, — она радостно выговаривала трудную букву «р». — Катенька, вы душка, спойте ещё.

— Я, право, не знаю, что вам исполнить.

— Я спою, — вмешался Василий Львович. — Николай, ты должен помнить.

И они вдарили по ушам казачьей песней; Катерина аккомпанировала, но звуков рояля слышно не было. Аглая, оказавшись рядом с Пушкиным, сказала:

— А вы что же, не поёте?

— Je ne sais pas chanter.

— Нет, говор-рите со мною по-русски! Мне скучно, — Аглая дернула плечиком. — Р-руский язык смешной.

— Вы говорите на нём для забавы?

— Как вы сказали? Да-да.

Пушкин оглядывался, ища Александра Николаевича, но тот исчез.

Потом ещё много пели и изрядно выпили, и даже немного потанцевали. Мария избегала Александра, и он не винил её в этом, тем более, танцевать выпало с Катериной. Смеялись, говорили обо всём, обсуждали современную литературу.