— Клянусь, я сделаю вас счастливой!

— Сделайте.

— Только согласитесь!..

Мария расстегнула пуговку:

— Нет… Нет, Саша. Простите меня. Вы хороший и замечательный человек и поэт…

— Вы не любите меня? — спросил он, недоумевая.

— Нет, Саша, — распустила воротничок. — Вы мне нравитесь, но, сами понимаете, замужество…

— Что замужество?! -

— …требует все-таки большего. К тому же вы бедны…

— Вот в чем дело! Я беден!

Мария почти прижалась к Пушкину; вся она горела опасностью и любопытством.

— Вы будете говорить, что это пустяки… Но ведь деньги так же нужны браку, как любовь. Вряд ли наша жизнь была бы счастливой… — расстегнула воротничок окончательно. — Я не готова.

— Что ж вы делаете?

— Я вам отказываю. Я отказываюсь выйти за вас замуж, — после напряженной паузы. — И только.

— Ах вот как. Замуж вы не готовы… а к этому готовы? Зачем вы это делаете, оставьте, вы ребенок, Мари, я предлагал вам замужество, но не…

(Простим себе невнимательность: история не сохранила подробностей, кто же именно первым потянулся к другому, прежде чем случился поцелуй).

— Вы жестокая, — сказал Пушкин, переводя дыхание. — Я же буду любить вас, Мари, я же буду всегда вспоминать.

Вновь поцелуй.

— Вы поразительно смелы. В ваши годы.

— Ну что вы, вы же первым признались, Саша. А я вам всего лишь отказала.

«Если когда-нибудь, лет через двести, о нашем веке будут вспоминать как о времени целомудрия и строгости, — подумал Пушкин, — то не оттого, что не было разврата; просто никто в девятнадцатом столетии не решится о нём написать».

И было всё: было расстёгнутое платье, был расшнурованный корсет. Была живая, горячая, испуганная, жадная и безрассудная, абсолютно земная Мария Раевская.

В четвёртом часу утра он вышел на палубу, застёгивая жилет. На корме стоял капитан, кажется, его фамилия была Дмитров (или Дмитриев? Дмитровский?). Капитан, увидев Александра, молча кивнул и даже не спросил, отчего пассажир не спит.

В тумане плыли тёмные очертания далёкой земли.

— Видите, — сказал капитан, указывая в ночь, — Чатырдаг.

Пушкин не видел.

Ульген вернулся с молитвы в пять утра. Слышно было, как он возится с замком своей каюты, потом тяжело топает по палубе. Его не учили ходить бесшумно.

— На горизонте ещё один корабль, — сказал Ульген.

— Ты же не думаешь, что это погоня?

— Здесь не так часто ходят корабли, — он был напряжён.

— Сомневаюсь. За нами не следили, я бы заметил.

Ульгена нужно было убить сегодня же. Связной сделал, что должен был — связал. Дальше иметь с ним дело становилось небезопасно: он, несомненно, был под наблюдением в Тамани, узнают его и в другом месте.

Бриг «Мингрелия» шел быстро, ветер был хороший, и к утру должны были причалить к Юрзуфу.

Что-то странное произошло. Холодное кольцо уперлось в затылок.

Зюден удивился.

— Ответьте на мои вопросы, — сказал Ульген, держа пистолет (молодец, возвращаясь с намаза прихватил оружие; недооценил его Зюден) крепко, но чувствовалось, что рука его подрагивает.

— Это ты так шутишь?

— Когда я вас убью, поверить вы мне уже не сможете. Поэтому верьте сейчас, я не шучу, — острит, значит, по-видимому, взвинчен до предела.

Лет десять назад я бы испугался, подумал Зюден. Опасность есть наше внутреннее чувство. Это трусость от ситуации плюс осознание глупости, к ней приведшей.

Трусом он не был, а глупость, конечно, имела место, но думать об этом лучше потом, в более приятной обстановке. Злость советовала заговорить с предателем по-французски или того лучше — по-немецки. (Всё-таки, он обращался к Зюдену, произнося его немецкое прозвище). Но злость была запрятана в дальнее отделение мозга: на потом. И сказано было по-турецки:

— Я готов отвечать, не стреляй, — и торопливо, нервно, — Ты чей? Ты же не русский агент, я тебя проверял.

— Хочу знать, как много известно о планах «Филики Этерия».

— Так ты у нас на сторону греков переметнулся? — искренне удивился Зюден.

— Отвечай! — пистолет упёрся в затылок плотнее. — Есть ли шпионы в Этерии, в греческой общине Крыма, в Одессе…

— Есть, мне известны их имена, — сказал он испугано. — Я всех назову, всё что знаю…

(Что же ты теперь будешь делать? Убить человека, который только что согласился быть твоим единственным источником информации, нельзя, а значит, пригрозить нечем).

Оказался прав. Рука, прижимавшая пистолет к голове Зюдена, перестала дрожать, расслабилась. Голова ещё не думает, но рука уже в замешательстве: ей больше нельзя убивать.

— Говори.

Нет, рано, нужно заставить его произнести длинную фразу.

— Кого тебе назвать? — с готовностью спросил Зюден. — Я могу начать с Крыма, он ближе всего, потом расскажу об Одессе… Ты ведь не убьёшь меня, если я всё расскажу?

— Начинай с Крыма, — (отлично, у него нет времени думать, он соглашается с тем, что ему говорят) — Потом… всё остальное. Если будешь отвечать честно…

Когда человек говорит, он занят языком и губами. Не пальцами. Стреляют в паузах, а паузы дожидаться не нужно.

Пора!

Зюден упал со стула на бок и, быстрее, чем Ульген успел что-либо заметить, перевернулся на руке, подбросил собственное тело вверх (лёгкость! Торжество отточенного искусства!) ногой выбил пистолет из руки связного и, уже падая, ударил Ульгена пяткой. Подсвечник, сбитый летящим пистолетом, упал. Наступила темнота, в которой шумно повалился на пол Ульген.

Проклятые нервы. Не успел зажмуриться, когда видел падающие свечи. Теперь Зюден ослеп и ориентировался по звукам. Связной вскочил, сделал пару шагов, громыхая толстыми подошвами. Бегом мимо него из каюты — и наконец-то свет, холодный, утренний, голубой.

Ульген выбежал следом и тут же покатился, получив кулаком в висок. Встал, вытащив длинный нож. Хорошо, пусть бьёт, нож очень пригодится.

Перехватил выпрямившуюся в выпаде руку, а теперь самое важное — «колесо». Сжал запястье, повернул так, что хрустнула переломившаяся кость, — нож выпадает из разжавшихся пальцев, — а сейчас оттолкнуться ногами, взлететь, вращаясь винтом вокруг всё ещё вытянутой руки противника, на лету — ногой в нос, — закончить оборот, — нож почти упал, — схватить не успевший коснуться палубы нож, уже опустившись на корточки, и нанести главный, решающий удар.

Связной не был опытным бойцом, но обладал поразительной быстротой реакции. (А может, был туповат, и не удивился при виде человека, перекрутившегося, наподобие лопасти?) Он отбил удар Зюдена с такой силой, что нож вылетел.

— Да кто же ты такой?!

Стояли друг напротив друга: Зюден в мятой рубашке, но без единой ранки на теле, и предатель-связной, с залитым кровью лицом и повисшей сломанной рукой. Сейчас он почувствует боль, и станет безопасен.

— Моя мать гречанка! Я служил вам, пока у Греции не появился шанс!

— Дурак! Ты думаешь, убив меня, сможешь что-то переменить?

Снова удар, блок, удар — связной оказался крепким малым — и позор. Зюден был прижат к фальшборту, сдавлен тяжёлой тушей навалившегося на него Ульгена.

Потом Ульген толкнул Зюдена прочь от себя, через борт. И наконец-то застонал от боли в запястье.