Целый месяц после свадьбы пахло пирогами — потчевали визитёров. Мария дичиться перестала, с гостями расторопна, выучилась манерам. Танцует с мужем, открыв ящик с заводной шарманкой. Пора вести подполковницу в свет. Собрались на ассамблею, Мария давилась от смеха, взбивая причёску по моде — каланчой, втискивая себя в новое, немыслимо дорогое платье в обтяжку, не продохнёшь. И вдруг посуровела, сорвала с себя всё.

   — Не пойду.

Растревожила мужа: что за причина? Неможется?

   — Нет, — шепнула поникнув. — Отца вспомнила.

Доменико убеждал, упрашивал. Рад был бы Порфирий, того желал, для того и отдал дочь, чтобы высвободилась из подлого сословия. Что придумала?

   — Ему печаль, — сказала она, словно о живом. — Я там алле-турне, а он...

В застенке, под кнутом, — это привиделось ей? Всегда намёками, туго впускает в сокровенное, не умеет выразить...

   — Не пойду, нечего мне там...

Он нежно обнял её, снял губами слезу. Больше на настаивал.

Худо без Земцова. Зодчих прибыло, но кто заменит его — родного человека? Ученики подрастают — и до свиданья, отбывают в Италию, в Голландию для продолжения курса. Нанятые за границей — без малого все за городом, на постройках парадных. Приходят за советом. Сегодня Микетти. Забежит на минуту — займёт вечер.

   — Разрывается сердце, маэстро! Тяжких мук стоило мне... Наглость моя превосходит всякие границы.

Верно, в пути готовил вступление.

   — Ваше пастырское участие...

Сложил ладони, будто послушник перед епископом. Хрупкий, тщедушный римлянин — зябко ему и странно. С прошлой осени на царской службе, от изумленья не оправился — доверие выпало нежданное. Кем он был в папской столице? Ремонт богадельни, мелкие переделки в часовнях, в аббатствах... Участвовал в конкурсе на фонтан Треви, способ подачи воды из норовистого ручья нашли удачным. Агенту Кологривову понравились рисунки подмастерья. Экзамен на мастера — в Ревеле. И какой! Дворец для императрицы...

Талантлив Микетти... Доказал первыми же набросками, и Доменико, противясь внутренне, одобрил их — несомненно, будут угодны. А бедняга так боялся... У царя был свой замысел, сходный с петергофским; Микетти позволил себе вольности и чуть не упал в обморок, докладывая его величеству. Государь утвердил, и с тех пор маэстро Трезини — благодетель и мудрый провидец.

Что-то женское есть в Никколо. И в его сочинении... Строит Микетти не на плоскости, а на выступе, по-итальянски, и фасады в капризном разнобое деталей, лицевой — в три этажа, задний — в два. Словом, вилла римского патриция, но не слишком вычурная, в новой манере, — человек, выросший среди надменных палаццо, под сенью лепного великолепия, мог бы разукрасить пуще.

Что же он принёс сегодня? Папка обшита переливчатой дамской тканью, ювелирная монограмма в гирляндах, с короной. Смешно, до чего нежно, едва прикасаясь, вынимает он листы — не рассыплются же! Большой зал, двусветный, конечно, на оси дворца и парков, центр всей композиции... Только парадная лестница нарушает центричность, сдвинута с оси — тоже каприз. Парадная по названию, неброская, — гостям Екатерины припасён сюрприз.

   — Цветочная лавка, — обронил Доменико и тотчас укорил себя: старый ворчун!

Стены разлинованы гладкими панелями. Резко выделяется оснастка каминов — бюсты, раковины, вазы с букетами, фигуры крылатых гениев под потолком, трубящих славу императорской чете. Капители пилястров на фасаде простые, а в зале будто взлохмачены — ордер, прозванный колоссальным. Декор нарисован старательно, чётко, архитектор до мелочей подчиняет ваятеля.

Дворец женщины... Этого нельзя забывать. Интерьер поэтичен, грациозен. Доменико ободряет:

   — Царица очарована вами, Никколо.

Нужны сильные выражения — они действуют на южанина. Он сомневается, приятны ли его изыски царю.

Смеётся Доменико:

   — Он туда ни ногой без жены. Один — никогда! Для кого он бережёт свой домик? Для себя, Никколо...

Удобней ему всяких чертогов этот особнячок маломощного горожанина — два оконца в стене, комнатки размером с каюту. А ещё лучше жилось Петру в избушке первоначальной, на самом берегу. Озябший на корабле, он входил в печной жар — из сеней в парильню. Отогревшись, поднимался спать в светёлку. Дом его в городе, построенный по чертежу Доменико, — дом бюргера средней руки, гладкостенный, у ворот «Толстая Маргарита». Из кабинета на втором этаже — вид на море, что для государя важнее всего.

Запомнился Ревель. Оплот рыцарей на холме и клубок улочек под ним; миниатюрная ратуша; игрушечно-яркие краски фасадов; степенные, одетые в бархат немцы, моряки со всей Балтики, горланящие в тавернах; светлокудрые, робко-кокетливые девушки... Лакомства в аптеке Бурхардта, которым и царь отдал должное, — душистые марципаны, подслащённое, приправленное специями вино. Вместе, ради эксперимента, принимали там настой из лошадиных копыт, укрепляющий ноги, порошок из костей черепа — для обострения ума.

Заходили в мастерские. Под низким сводом звенела сталь, вонзаясь в горную породу, — звук словно из прошлого, из детства. В Ревель с родных скалистых откосов спускалось Астано, хотя рослые голубоглазые эстляндцы весьма отличны от родичей Доменико, а камень не розовый, а белый и поддаётся быстро — столбики из него, кронштейны, подоконники, фризы, гербы.

Римлянин что-то лопочет.

   — Извините меня, — очнулся Доменико. — Воспоминания, услада старости.

   — Маэстро, стыдитесь!

   — Время неумолимо, Никколо. Послушайте, там превосходный белый камень! Вам пригодится.

   — М-ма! — и Микетти заломил руки. — Кому я скажу? Маэстро, я же немой как рыба... Нашли мне переводчика — представьте, оказался неаполитанцем. Разве можно иметь с ними дело? Лопочет несуразно, морда самая разбойничья. Несчастье! А скажите, маэстро...

Голос упал, сделался вкрадчивым:

   — Я насчёт синьора Микеле...

   — Кто это?

   — Ваш воспитанник, маэстро. Синьор Земцов... Его долго будут держать в Москве?

   — Долго, — отрезал Доменико.

Ишь, римский пройдоха! Выпросит ведь Земцова, пойдёт к царю и выпросит.

Так и случилось. И винить тут некого — сам познакомил их в прошлом году. Почти одногодки, вкусами сходны — судьбой предписано им сойтись. Мешать нелепо.

Миссия Земцова в начале 1720 года окончилась, отозван в Петербург. Месяца не прошло — назначен в Ревель, к Микетти, подмастерьем и переводчиком. А для работ в белокаменной взят у Трезини ученик его Никита Дедин.

«...Против Михайло Земцова наукою не будет, а при мне здесь лутче его нету».

Сжимал Доменико ревность, сожаление — и всё же, косвенно, запечатлелись в аттестации, данной Никите, смышлёному верзиле из посадских.

Нет лучше, и верно, не будет...

Михаил отрастил усы и словно раздался в плечах. Зрелый мужчина, испытанный на службе самостоятельной... Доменико этому рад. Что думает римлянин? Слугу безгласного раздобыл? Ошибается... Михаил полон замыслов, принёс альбом, выкладывает зарисовки московских церквей. Родное, сказочное, русский барок, трогательный, но устаревший. — Доменико вырвал его из сердца, трудясь с Петром на берегах Невы. Земцов под впечатлением свежим, досадует:

— Красота ведь, учитель... Неужели отжило это искусство, неужели мертво? Тогда плохие мы наследники.

Мечтает взять, передать нынешнему времени творения отцов — хотя бы детали.

   — Уж в Ревеле тебе не удастся.

   — Посмотрим...

Римлянин и москвич, обоих тянет к пышности, к декору сложному, праздничому, буйному как фейерверк. Изыски барока итальянского Земцов усвоил, знает и манеру французскую, более строгую. Что же внесёт он русского?

   — Взгляните... Мои фантазии... Это для Петербурга...

Улыбка просящая, улыбка гезеля осветила лицо. Как благодарен за неё Доменико... «Сала для славных торжествований» — проставлено на тетрадке округло, с вензелями. Здание сплошь двусветное, кроме двух коротких одноэтажных флигельков, — смело, с размахом задан размер. На плане — прямоугольное. Логично — ризалиты постройки дворцовой тут неуместны. Гладкость фасада перечёркнута пилястрами — широкими, весьма выступающими, во всю высоту. Ветвистые их капители Михаил придумал соединить лепными гирляндами, волнистой бахромой осеняют они весь верхний ярус окон. Крыша приплюснута, выделяется оснастка карниза, по-московски игривая. Лепестки фронтона — их оседлали Нептун и Марс.