— Вы несчастны? — снова спросил Пушкин.

   — Вам вовсе не интересно, что я говорю.

   — Говорите, говорите! — воскликнул Пушкин.

   — Почему же вам может быть всё это интересно? — рассудила Анна Керн, по ходу беседы расставляя свои сети.

   — Почему... Не скажу... Говорите же!

   — Да, я несчастна. И что за человек мои муж: недалёкий, без интересов — только служба, фрунт, смотры. К тому же грубого нрава. И это для меня — мечтающей о жизни, освещённой благородными идеалами и возвышенными чувствами!

   — Почему же вы не бросите его, несравненная, божественная?..

   — Мы почти в окончательном разъезде. Но тётушка, Прасковья Александровна, решительно против. Ах, если бы вы знали всю правду!

   — Говорите же, говорите!..

   — Представьте себе моё положение... — Анна Керн огляделась по сторонам. — Ни одной души, с кем я могла бы поделиться. От чтения голова кружится. Отложишь книгу — опять я одна: муж либо спит, либо на учениях...

   — Быть вашим мужем, — полушутливо-полусерьёзно сказал Пушкин, — ведь это же невообразимое счастье. Если бы я был вашим мужем, я ревновал бы вас к людям, к лошадям, к собакам, к деревьям.

И опять Анна Керн рассмеялась звонким колокольчиком.

Напрасно она нарушила его безмятежный покой затворника. Пробудившимися мечтами о счастье она оторвала его от работы!.. Нет, нет, это была не барышня, с которой — скучно ли, весело ли — нужно любезничать, а женщина, которую можно желать и которой нужно добиться!

В Тригорском он бывал ежедневно. Июнь был жаркий, не дождливый. Совершали далёкие прогулки, а вечерами музицировали или развлекали себя играми и шарадами. Сумеет он покорить эту женщину? Будет она принадлежать ему?

Однако при встречах говорили лишь о пустяках.

   — Вы знакомы с моим соседом по Лубнам Родзянко[193]? — Она старалась голосом передать свои чувства: удивление, волнение, восхищение. — Он давний добрый приятель мой.

   — Только ли приятель? — Он выразил свою ревность.

   — Что вы имеете в виду? — Она спросила это с таким наивным видом, что многоопытный, пытливо-наблюдательный Пушкин вынужден был сразу изменить тон.

   — Я понимаю: ваш доверенный, ваш советник, ваш помощник...

   — Он... очень умный, очень любезный, весьма симпатичный...

   — Ах, зачем столько о нём говорить!

   — Потому что в его библиотеке я нашла «Кавказского пленника» и «Бахчисарайский фонтан».

   — И что же?

   — Не истолкуйте превратно искреннее изъявление восторга, восхищения...

   — Нет, драгоценнейшая, — печально сказал Пушкин. — Если бы не мои творения, вы бы и не вспомнили обо мне...

Его страсть делалась всё мучительнее, и два дня он вовсе не появлялся в Тригорском.

   — Где это вы пропадали? — спросила Анна на третий день.

Он не ошибся? В её голосе в самом деле звучала досада?

   — Неужто вы соскучились по мне? — пытливо поинтересовался он. — Я не был потому, что решил изгнать вас из своего сердца.

   — И вам это удалось?

   — Удалось... Почти. — Кровь омыла его загоревшее смуглое лицо, глаза блестели, зубы сверкали в улыбке.

   — Вот и прекрасно. — Она изобразила на лице равнодушие.

Ах, всё это была лишь светская игра. Нет, работать, работать!

Прогулка в первой половине июля 1825 года.

Заботы влюблённого создавали в воображении сцену у фонтана. У Карамзина Димитрий вовсе не влюблён в Марину Мнишек[194] — он же представил сцену свидания и признания.

Фонтан. Из пасти мраморного льва льётся вода. Поляки в богатых кафтанах с меховой подпушкой и в мягких сапожках разбредаются с громкими возгласами. Тишина. Дерзкий авантюрист ждёт, робея. Но вот плавной походкой величественно приближается дочь сандомирского воеводы в широком роброне, с кружевным воротником вокруг шеи, с драгоценностями в волосах и на запястьях.

Он уже уяснил для себя характеры. Димитрий образцом себе поставил французского короля Генриха IV[195]. В самом деле, между ними было что-то общее. Французский авантюрист цинично смотрел на религию — как на орудие политических целей, в нужный момент отступил от своей гугенотской партии, но в нём были неутомимая смелость и весёлый дух приключений. Не таков ли был Самозванец: он храбр, хвастлив, беспечен и временами даже великодушен...

Ещё разительнее обрисовался характер Марины. Какое сильное, бешеное честолюбие!.. Ей всё равно, истинный ли царевич или просто дерзкий проходимец возведёт её на русский трон... В неудержимом порыве она высказывает Димитрию тайные свои мечты. Они в Москве. Её, ещё невесту, ведут на обряд обручения. Она усыпана алмазами, яхонтами, жемчугами, одета в красное бархатное платье... И вот венчание в храме Успения — строй телохранителей, стрельцов, стольников, знатных ляхов; патриарх возлагает на неё корону; бояре и боярыни целуют ей, помазаннице Божьей, тонкую, изящную руку...

Но любовь Самозванца оскорблена. Если его ждёт неудача, останется ли она верной ему? И в её холодном смехе, в холодном лице он слышит и видит всё: не за ним пойдёт она, не оплачет гибель его — будет гонима неуёмным своим честолюбием! Он полон отчаяния, а она бросает презрительно: значит, он слаб, раз полон сомнений? Так смеет ли он говорить с ней о любви?

И вот звучит гордый его ответ:

В Михайловском он хотел было записать эту сцену, возникшую в воображении во время прогулки, но чернила высохли. Впрочем, ни к чему было торопиться: ведь он пока что закончил лишь первую часть трагедии, первые девять сцен.

И он поспешил в Тригорское.

Вот и наступил канун её отъезда. А ей удавалось всё, чего она желала! Ей удалось в этот день выглядеть ещё необыкновеннее, ещё притягательнее, чем обычно.

Его охватила тоска. Как вырваться ему из заточения? Вот она исчезнет, как прекрасное видение, — он же останется, и теперь один, уже совсем один! Потому что уезжает не только она, но все сразу: Алексей Вульф возвращается в Дерпт, а Прасковья Александровна увозила свою молодую команду в Ригу.

Он был какой-то задумчивый, не очень душный, с мирно уплывающим за лес солнцем, с одиноко зажёгшейся в небе яркой звездой.

Он подошёл к ней. На её лице сияло торжество победительницы.

   — Завтра утром вы уедете, — сказал он. — Что остаётся мне делать в деревенской глуши? Думать о вас. Или постараться не думать о вас? Может быть, вы разрешите всё же писать вам?

   — Пишите, — ответила она, — если душа ваша будет страждать.

   — Будет, будет! И ждать писем от вас...

   — Но что в них вы найдёте?

   — Я найду строки, написанные прелестной вашей рукой. Но если бы ваши слова выразили то, что сейчас выражают ваши глаза!..

   — Боже мой, что же они выражают? Я вовсе не виновата...

   — Нежность. Я умру с тоски, я смогу думать только о вас. Мне будет чудиться ваш образ, ваши глаза, ваши полуоткрытые уста...

   — Перестаньте! Вы... вы... У меня кружится голова.

И в одно мгновение как-то странно всё изменилось.

Уже рядом с ним стояла не Керн, а Аннет, а Керн оказалась рядом с Алексеем Вульфом.

   — Что происходит? — спросила шёпотом Аннет. — Объясните мне, что происходит?..

Он перешёл на тот серьёзно-шутливый тон, который был обычен с ней: