Возрождённый из пепла Феникс... Тихая радость жизни овладела им. Сладостное чувство! Звуки, ещё не обретшие мелодию, песня, ещё далёкая, не донёсшая раздельные слова, ещё не воплотившаяся в гармонию. Захотелось стихов.

В том-то и дело, что смерть перечеркнула бы всё — надежды, помыслы, плоды раздумий, — не дав раскрыться неповторимой тайне, которую он носил в душе.

Об этом был уже стихотворный замысел. О любимом поэте Шенье, погибшем в катаклизмах общественной жизни.

Горестная и поучительная судьба — и перекликалась с его собственной.

Замысел захватал его. Чувства, овладевшие им, томили желанием перелиться в стихи. Он поспешил домой.

...В сенцах гомонили девки, которых Арина Родионовна выпустила из светлицы погреться на весеннем солнышке, — он стремительно прошёл мимо них.

Вот его стол, его тетради. Он обмакнул перо в чернильницу.

За окном чирикали воробьи. Прилетела пёстрая бабочка и села на куст.

А он перенёсся в королевский зал для игры в мяч, «Le Ien de paume» Шенье — и потекли бурные события: лживая клятва — взятие Бастилии — призывы Мирабо — прах Вольтера в Пантеоне — Декларация прав — провозглашение республики — Конвент и Робеспьер[187] — казнь Шенье на тридцать первом году жизни... И что же осталось от поэта? Даже затерянные плоды недозрелого его таланта отысканы лишь несколько лет назад...

Какой замысел! Он о французском поэте, певце мирных нег, но и о нём самом, Пушкине. Страх, что заключение в глухую деревню убьёт его гений. Горечь от бесплодных призывов к свободе — неизбывное разочарование, заставившее его написать «Свободы сеятель пустынный...». И собственная непреклонная гордость перед ударами, обрёкшими его на изгнание и затворничество.

Перо — короткое, изгрызенное, плохо очиненное — вывело, брызгая чернилами, заглавие: «Андрей Шенье в темнице». Он хотел показать поэта в ожидании казни. Но нет, начать нужно не с этого — с мрачных подробностей неизбежной табели: «Поэта ждёт мятежная секира — Заутра казнь: поэта ждёт секира — Подъялась вновь усталая секира...»

Он не хотел останавливаться на отдельных словах — всё это потом, потом, в длительном, изнуряющем, почта не имеющем границ труде, — а пока важно начертать общий образ.

В этих строках была заветная мысль, с некоторых пор тревожившая его: не ведёт ли победа революции во имя свободы к ещё более ужасной тирании? Разве не был наслышан он о французской революции от важного свидетеля — Карамзина? Разве не преподавал им в лицее француз де Будри[188] — не кто иной, как брат самого Марата[189]?

И всё же гордый поэт остаётся верен себе.

Теперь о жестоком и неумолимом его гонителе, о тиране, о русском царе Александре:

Вырисовывались несколько частей длинного стихотворения: монолог героя в темнице Сан-Лазар, прощание с жизнью, завещание друзьям беречь его рукописи — и заключительная сцена казни:

Таково было новое его творение. Оно было и поэтическим ответом на прекрасные, тронувшие его до слёз строки Рылеева в «Полярной звезде»:

Да, жертва ради общественного блага прекрасна. Но есть иная, ещё более высокая, священная жертва, которую на поэта возлагает Аполлон.

Новое стихотворение конечно же следовало включить в Собрание.

В конце мая он отправился на ярмарку в Святые Горы.

Знакомая красочная пёстрая картина! Под высокими монастырскими стенами, на гостином монастырском дворе, на монастырском поле вдоль большой дороги на Новоржев — всюду лавки, наскоро сколоченные лари-балаганы, дощатые сараи, шатры и кабаки. Торгуют с бесчисленных возов. Гудит и бурлит толпа, полощется яркий ярмарочный флаг.

И он окунулся в эту толпу, в волны людского моря. Вот она — Россия! Зачем выдумывать её? Он любил её такой, какой она была на самом деле. И разве может истинный поэт выдумывать свою родину?

   — Сбитень горяч! Кипит, горяч! Вот сбитень, вот горячий!.. — кричат разносчики.

   — Торг счёт любит. А даром скворец гнезда вьёт... — гудит бас торговца.

Ну как не записать! Ведь в этих словах трезвый и лукавый русский ум, острый и живописный народный слог! Вокруг настоящие золотые россыпи речи...

А нищие-слепцы просят подаяния. Они гнусавят:

   — Ну как вы живете, братцы? — обратился к ним Пушкин.

Сразу сообразив, что напали на щедрого барина, нищие окружили его.

   — Живём, барин, хорошо живём. На голом — что на святом: нечего взять... Мы богатства не ищем — и снять с нас нечего, значит, и убить нас некому... Будешь богат, будешь и рогат!

Ну как не записать!

На знаменитую эту ярмарку съехалось множество помещиков — из Новоржева, Опочки, Острова, со всей округи. Сидя в своих колясках, с удивлением разглядывали они небольшую фигуру странного поэта, с которым конечно же давно успели познакомиться — кто в Михайловском, кто в Тригорском: поэт был в ситцевой красной рубахе, подпоясанной голубой ленточкой, в широкополой соломенной шляпе и с увесистой железной палкой в руках — несомненно, странная фигура!

Он не стоял на месте — рыскал в толпе, прислушивался, записывал, щедро раздавал денежку. Он присматривался к юродивому — высокому сухощавому старику с небольшой седой бородой, одетому в лохмотья. Тот дерзко кричал сановитому барину:

   — Государь и тот стоит с открытой головой, а ты в шляпе! Вот скажу: не жди, не жди, убирайся с глаз долой, — ты и помрёшь вскорости!

И что же: помещик, да и в толпе вокруг — все испуганно поснимали шляпы и картузы.

Юродивому совали грошик — нет, денег он не брал.

   — Одари куском хлеба!.. — просил он.

Смысл его слов иногда был тёмен, и это особенно действовало на толпу.

Юродивый выкрикнул:

   — Муж у тебя не по мысли, дом не на месте! — И бросился прочь большими прыжками.

А женщина-мещанка остолбенела, поражённая.

И в воображении Пушкина вырисовалась уже задуманная сцена с юродивым в «Борисе Годунове». Юродивому он хотел отвести важную роль — большую, чем была в «Истории» Карамзина. Значит, нужно было из Петербурга просить всевозможных известий о знаменитых юродивых...