— Куда ты едешь?

   — Я еду кататься верхом...

   — Ну да. Но куда, куда?

   — Прости, я не понимаю...

Пушкин стоял возле лошади, уже держась за дужку, готовый вскочить на седло, а Сергей Львович простёр руки к нему, будто пытаясь удержать.

   — Куда же ты едешь?

Но Пушкин не ответил. Он вырвал уздечку из рук Петра и дал лошади шпоры. Бешенство, которое он испытывал, туманило голову. Что происходит в доме? Отец явно следит за ним...

Вот и парк и лес позади, он на дороге среди холмов.

Быстрая скачка несколько успокоила. Может быть, всё не так страшно? Может быть, он неправильно понимает отца?..

Он шагом направил лошадь через луг к роще. Сегодня девятнадцатое октября, день единственный, особый: лицейская годовщина. Кто и где празднует неразрывное братство? Судьба, рок безжалостно разметали их, но даже издалека, с кавказских отрогов, из сибирской холодной пустыни, с чуждых заморских берегов сердца устремляются к общей их колыбели — Лицею.

Дельвиг писал, что в Петербурге решено встретиться на квартире живущих вместе Вольховского, Стевена и Яковлева[101]. И воображение перенесло в Петербург на шумную лицейскую пирушку. Вот он, Дельвиг, милый Дельвиг, милый барон — на пиру он преображается и из благодумного мечтателя превращается в буйного задиру. Это он написал прощальную лицейскую песню. А теперь он стоит — раскрасневшийся, возбуждённый — и звучно декламирует:

О да, эта дружба священна! Кто же ещё на сходке? Олосенька Илличевский[102], вернувшийся в Петербург из Сибири, от своего отца-губернатора, — не поэт, не оправдавший надежды стихоплёт, но «чугунник» с заветным кольцом на пальце — и потому брат. А рядом Вольховский, Суворочка — неутомимый в трудах, скучноватый первый ученик, беспримерным трудолюбием одолевший даже блистательного князя Горчакова. И Корф[103], богомольный Мордан Дьячок, заносчивый чистенький карьерист, но и он «чугунник», и он брат... И Комовский[104], лицейская Лисичка, проныра и подлиза... Пылает синими языками жжёнка. Все поют — стоя, с бокалами в руках — их старые заветные лицейские песни. И, может быть, даже давний недруг, директор Егор Антонович Энгельгардт[105], тоже здесь; бывший директор, и его не пощадил рок...

Дельвиг обещал скоро приехать, в письмах жаловался на петербургскую скуку, бранил Булгарина и благодарил за стихи для «Северных цветов»; скорей, быстрее, не откладывая — сюда, в моё уединение, милый брат по музам...

Когда через два часа он вернулся домой, что он обнаружил? В его письмах кто-то копался — они лежали на столе не в том порядке, в котором он оставил их! Бешенство снова овладело им. Где письмо от Петра Плетнёва? Ах, вот оно! Важное письмо, на которое нужно безотлагательно ответить. Пётр Плетнёв — милый человек, скромный литератор, с которым Пушкин когда-то познакомился на многолюдных и знаменитых субботах, — предлагал услуга издателя. Хлопотные, непростые для него услуга, но ведь он не скрывал своего благоговения перед Пушкиным! Нужно ответить согласием. Плетнёв да Лёвушка в Петербурге займутся издательскими делами, избавив его хотя бы от нищеты!

Вечером он с Лёвушкой отправился в Тригорское. В уже ранних осенних сумерках высилась Савкина горка — древнее городище, — а справа, за причудливо извилистой Соротью, виднелись тёмные и безгласные избы деревни Дедовцы.

   — Ты будешь как бы представлять меня в Петербурге, — говорил Пушкин брату. Тот радостно кивал головой. — Самое важное — суметь через нашу цензуру протащить главу «Евгения Онегина». Я дополнил её, исправил, предпослал важный для меня «Разговор» и предисловие. На что я надеюсь? — И он принялся объяснять брату, почему с переменами в Министерстве народного образования появилась надежда. Лёвушка всё понимал. — У тебя почерк сделался чётким, разборчивым — вот и перепишешь для подачи в цензуру.

Лёвушка горячо обещал всё выполнить. Пушкин не ошибся: у него был верный друг. Он расцеловал счастливого брата.

Вот уже на пригорке усадьба дериглазовских помещиков; вон на фоне потемневшего неба ловят последние отблески света кресты Егорьевской церкви.

   — Прежде всего явишься к Жуковскому, — наставлял Пушкин. — Вот уж действительно и начальный путеводитель мой, и всегдашний покровитель. В его облике, и в стихах его, и в душе что-то ангельски небесное, устремлённое от земной прозы к высокой мечте. Ему первому рукопись — и мне опишешь в подробностях. Впрочем, он и сам напишет. Затем — Плетнёву. Мнение моё о его талантах ты знаешь — да не болтай! Издатель же он надёжнее Гнедича. Потому что Гнедич не будет печься о жалкой лишней ассигнации, а я так до сих пор помню, что добрый мой дядюшка Василий Львович прикарманил сто рубликов, подаренных тётей Анной при отъезде в лицей... В общем, пусть собирается ареопаг: Жуковский, Дельвиг, Плетнёв, — а потом уж прямо к министру Шишкову!.. И к Карамзину — непременно!..

Вот и волнистые поляны, и травянистые луга вдоль речного русла, а слева — знакомая сосновая роща. И наконец, от ив, свесивших ветви над самой рекой, вверх по каменистой тропке среди кустов и корней деревьев они поднялись на площадку тригорского холма.

Окна прямоугольного длинного помещичьего дома почти все были темны: Прасковья Александровна экономила на свечах и масле, — но там, где расположена была зала, сквозь занавески пробивались и ложились на верхушки кустов волны света.

Лёвушке пришла в голову задорная идея.

   — Давай разыграем, будто мы ревнуем Аннет! — И он заговорщически посмотрел на брата.

Они поспели как раз к вечернему чаю. Их встретили дружные возгласы приветствия.

За столом началось то, что называется caquet[106].

   — Что вы можете сказать о Нетти? — принялась допрашивать резвая Зизи.

   — О, я мог бы много сказать... — со значением ответил Пушкин.

   — И я тоже! — подхватил Лёвушка.

Нетти покраснела.

   — А что вы можете сказать об Алине?

   — Об Алине? Ну что же, я знаю, по ком она вздыхает. — В этой фразе Пушкина был намёк.

   — И я знаю! — подтвердил Лёвушка.

Алина, как ни была сдержанна, тоже покраснела.

   — А что вы можете сказать обо мне? — спросила Зизи.

   — Могу сказать, но не скажу.

   — Почему?

   — Потому что не скажу... И мне кажется, вас больше интересует мой брат.

   — Вот как? Ничуть!

   — Почему же вы покраснели?

   — Зизи, замолчи, — вмешалась Прасковья Александровна.

   — Вы услышите гениальнейшие стихи. — Лёвушка поднялся из-за стола.

Подражая брату, он стал посредине зала. Так же, как Пушкин, он вскинул голову и принялся декламировать.

Лёвушка прочитал всю поэму «Цыганы» от начала до конца — память у него была колоссальная, и он унаследовал актёрские данные от отца.

Прозвучали аплодисменты — декламатору и автору. Потом взоры всех девушек устремились на Пушкина.

   — Неужели вы в самом деле бродили с табором? — Этот сосед их был странный, непонятный, непостижимый. — Как романтично!

Пушкин испытал смущение.

   — Да, так уж случилось... — Но неужели он действительно жил с цыганами? Этим барышням он конечно же казался романтическим героем. Если бы они знали, из какой житейской прозы, да чего там, из какой неопрятности и смрада создал он свою поэму! — Поверьте, я совсем обыкновенный человек! — Кажется, это была первая фраза, которую он этим барышням сказал просто и искренне, но они будто и не услышали его.