Наступил тысяча девятьсот семнадцатый год. В России произошла революция, в стране все кипело, но мы об этом ничего не знали, нам никто ничего не объяснял.
Когда армия с фронта стала отходить, подрядчик китаец, которому Ю Вень нас продал, увел нас под Тирасполь. Там мы жили в бараках в лесу, рубили деревья. По-прежнему мы ни в чем не разбирались, ни о чем понятия не имели…
Так продолжалось недолго. Нельзя скрыть свет солнца от человека даже тогда, когда глаза у него закрыты. Мы были людьми с закрытыми глазами, но лучи революции пронизали нашу тьму. Те из нас, кто был побойчей и знал два — три десятка русских слов, стали приносить новости: русские избавились от царя, они не хотят больше терпеть ленивых помещиков, хищных чиновников, жадных купцов, они хотят сами стать хозяевами своей жизни. И у них есть вождь. Его зовут Ленин. Он для русских то же, что Сунь Ят-сен для китайцев. Народ верит ему и идет за ним.
А потом в наши казармы стали приходить русские товарищи. Они рассказывали нам о Ленине, объясняли, что происходит в стране, что такое Советская власть, за что борются русские рабочие и крестьяне. Особенно умело разговаривал с нами человек, фамилию которого я запомнил — Левензон. «Вы свободные люди, — говорил он нам, — почему же вы сидите в казармах, почему боитесь своего „старшинку“ — подрядчика, почему позволяете ему командовать вами? Знайте, русские рабочие считают вас своими братьями, они протягивают вам свою руку, они говорят вам: „Идите с нами, братья китайцы, будем вместе бороться за свободу“».
Один раз Левензон пришел к нам вместе с китайцем, одетым в русскую военную форму. Это был Сан Фу-ян.
Сан Фу-ян остался в нашем бараке. Он был из тех же мест, что и все мы — из Северо-Восточного Китая, но в России жил дольше нас, говорил по-русски, знал грамоту. А самое главное — он был первый большевик китаец, которого мы увидели.
Пожив в бараке, познакомившись близко со своими земляками, Сан Фу-ян сказал, что нужно организовать китайский отряд Красной гвардии, что настало время великой борьбы. «Наша судьба и судьба наших детей, — говорил он, — зависит от того, победят или не победят в России рабочие и крестьяне. Нам нельзя оставаться в стороне».
Он правильно рассуждал, Сан Фу-ян, и мы его послушались, потому что многое уже понимали.
Большинство рабочих нашей артели вступили в отряд Сан Фу-яна. Мы получили обмундирование, оружие, по многу часов в день занимались военным делом. Когда научились стрелять из винтовок и пулеметов, действовать штыком, шагать в строю, выполнять все команды — наш отряд стали называть китайским интернациональным батальоном.
Первый бой мы приняли около Тирасполя. Я командовал отделением, а командиром роты был Лю, такой же рабочий, как все мы, из нашей же артели, завербованной в свое время в Мукдене подрядчиком Ю Венем. Но в Лю был заложен военный талант. Он очень хорошо командовал ротой: быстро разбирался в обстановке и принимал именно такое решение, какое надо было принять.
После первого боя был второй, третий, десятый… Мы прошли с боями всю Украину, воевали с немцами, гайдамаками, деникинцами, белополяками.
Особенно запомнился мне бой под Вапняркой. Дело было так. Неподалеку от Вапнярки есть мост. Два батальона — наш и русский — перешли его. Только окопались, как появились вражеские самолеты. На нас они не обратили внимания, а мост разбомбили в щепки. Мы оказались отрезанными от своих, деваться некуда — или сдаваться в плен, или погибать.
В моем отделении был боец Ян, хороший плотник. Он сказал командиру: «Лю, давай несколько человек, попробуем навести мост».
Десять человек вызвались идти на мост из нашей роты, остальные — русские. Место открытое, люди работали под огнем врага. Мы в это время лежали в обороне и не давали белым приблизиться.
Так продержались сутки. Из двух десятков бойцов, работавших на восстановлении моста, ни один не остался в живых. Погиб и Ян. Но переправа все же была наведена. К нам подоспело подкрепление.
В бою я был тяжело ранен и долго пролежал в госпитале. С тех пор с товарищами из Тираспольского батальона я больше не встречался.
Мы спросили Тана, кто был командиром Тираспольского китайского батальона.
— Я Ки-лау, — ответил Тан. — Он потом стал большим начальником. Дивизией командовал.
— Какой?
Тан Чан-сан знал, командиром какой дивизии был его бывший начальник, и отрапортовал с гвардейской четкостью:
— Сорок пятая стрелковая Краснознаменная Волынская!
Вот как!.. Мы заинтересовались. Подумать только, прославленной дивизией командовал, оказывается, китайский товарищ.
Мы засыпали Тана вопросами, но тут вдруг выяснилось новое обстоятельство: Тан не считает Я Ки-лау китайцем. Нет, какой же он китаец! Он по-китайски слова не говорил.
Но кто же он тогда — этот первый командир первого китайского отряда, ставший комдивом 45-й?
Для решения загадки обратились к истории 45-й дивизии.
На первой же странице книги о боевом пути этого соединения таинственный комдив 45-й приобрел вполне реальные очертания: в годы гражданской войны дивизией командовал Иона Эммануилович Якир.
Он же командовал Тираспольским китайским отрядом. Об этом говорилось в принадлежащих перу И. Якира «Воспоминаниях старого красноармейца».
Якир — Я Ки-лау… Мы не подумали о том, что китайский язык не знает буквы «р» и что фамилию Якир Тан Чан-сан мог произносить по-своему.
Все становилось на свое место.
Китайскому отряду в «Воспоминаниях старого красноармейца» было уделено немало живописных страниц.
«Мне пришлось, кроме того, командовать, — писал И. Якир, — и чем бы вы думали! — „китайским батальоном“.
Я думаю, что это был первый китайский батальон в Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Создался он так…
…Был я дежурным по отряду, лежал на соломе в хате… Под утро кто-то будит в сотый раз. Ночь на фронте прошла спокойно. Продрал глаза— предо мной в какой-то синей кофте китаец. Произносит одно слово:
— Васики… Я мой Васики…
— Что тебе? — спрашиваю.
— Китайси надо?
— Какие тебе китайцы?..
А он все свое твердит:
— Китайси надо?
Так я его и не понял…
…Часа через два тот же китаец вошел в штаб и знаками предложил нам выйти во двор. Вышли и поняли: во дворе в строю стояло человек 450 китайцев. По окрику „Васики“ они подтянулись, взяв, вероятно, „смирно“. Оказывается, румыны, по подозрению в шпионаже, расстреляли трех китайцев. Китайцы в тылу фронта работали на лесной порубке, вот они озлились на румын и пришли к нам. Голые они были, голодные. Ужасную картину представляли собой.
Людей у нас было мало, оружия много, не вывезешь, все равно придется оставлять, ну и решили мы — чем не солдаты? Будущее показало, что прекрасные солдаты были… Обули, одели, вооружили. Смотришь — не батальон, а игрушка. Вот меня и назначили ими командовать, и направили нас на оборону старой Тираспольской крепости.
Сподручными у меня были — первый знакомец „Васина“ и один китаец Сан Фу-ян, именовавший себя капитаном китайской службы. Хороший был солдат. Он-то, собственно, и командовал, а я так — верховное руководство проводил. Сначала они меня не понимали, я их тоже не понимал и договориться было трудно. Станешь „Васике“ — переводчику толковать (он был переводчиком, ибо лучше других объяснялся)… жестами — и форменная комедия происходила.
…Стояли мои посты над берегом… Проверял я их довольно часто… Поедешь как-нибудь без „Васики“, оставишь лошадь, сдашь кому-нибудь на заставе, сам пойдешь. Ну, и беды не оберешься! Всюду тебя с трудом допускают: сначала наведет на тебя винтовку, орет благим матом: „Не хади“. Потом узнает — расплывется: „Капитана, хади“, — и всякие прочие любезности. Осмотришь все это, устанешь, возвращаешься к коню. Опять „не хади“, опять винтовка на изготовке — того и гляди пальнет… Ты — „капитана“, а он тебя же… не признает… Да, трудно было на первых порах.
Потом примелькался. Каждый знал, без хвастовства скажу — любил.