Граф Карл сощурил воспаленные глаза и хрипло рассмеялся:

— Якоб, ты жертва двойной иллюзии. Во-первых, они не любят тебя, если они ходят лизать тебе пятки. Во-вторых, там внизу, — он показал на юго-восточную часть карты, — они действуют, твердо веря, что быстро отберут обратно то, что было отнято у них за сто или двести лет. А без кровопролития они не умеют. Тут другое меня удивляет, что Пугачев осаждает Оренбург и теряет время. Вместо того чтобы идти на Казань, а оттуда — прямо на Москву.

— И слава богу, что он этого не сделал! — воскликнул господин Якоб.

Граф Карл минуту помолчал и неожиданно тихо сказал:

— Слава богу, конечно…

Господин Якоб уехал обратно в Новгород. Приближалась весна. Воспаление глаз у графа Карла по мере того, как дни становились светлее, все усиливалось, он прекратил свои утренние поездки во дворец, и самые свежие, но, разумеется, все-таки запоздалые сведения о ходе бунта ему доставлял курьер, и я читал их ему вслух. Я помню один послеобеденный час стылого апреля. Саперы порохом взрывали у Заячьего острова загромоздивший Неву лед, и при каждом ударе в кабинете звенели стекла, а я подумал: будто пушечная канонада Разбойника уже достигла нас…

— Ну читайте, что здесь сообщается!

Граф подал мне полученные сегодня бумаги, и я, присев на краешек стула, прочел:

— «Генерал-аншеф Бибиков тяжело заболел. Перед тем он за беспомощность сместил генерал-майора Ларионова и вместо него назначил подполковника Ивана Ивановича Михельсона…»

— Кого?! — вскрикнул граф и от удивления вытаращил глаза с красными веками.

Я повторил:

— Подполковника Ивана Ивановича Михельсона.

— Вот это да! — удивился граф (в то время я еще не знал — чему). — Ну, а дальше?

— Дальше здесь написано: подполковник Михельсон сразу же пошел со своим корпусом освобождать город Уфу. После чего Разбойник снял осаду Оренбурга, длившуюся шесть месяцев. Четвертого апреля подполковник Михельсон освободил Уфу и одержал под Чесноковкой блестящую победу над войсками Разбойника.

Граф встал. Сузив воспаленные глаза, смешно, сладко-горько морща рот, он ходил туда и обратно перед картой. Мне хотелось спросить, что его удивило, но из приличия я молчал. Он остановился и сам спросил меня:

— А вы знаете, кто этот Михельсон?

Я покачал головой и ждал, что он сам и ответит на свой вопрос. Но он продолжал молча ходить. Через некоторое время он только сказал:

— Ну, подождем.

И мы, разумеется, дождались. Стало известно, что генерал Бибиков девятого апреля скончался — когда его энергия только начала приносить первые плоды. Что на его место был назначен князь Щербаков. («Один из так называемых Рюриковичей, раззява, который ничего не сделает», — сказал граф.) Что в Петербурге бунт считали уже почти подавленным, однако сообщения были подозрительно противоречивыми.

После холодной весны наступило засушливое лето. Здоровье графа вдруг сразу пошатнулось. Лейб-медик доктор Крузе, брат жены графа, несколько раз побывал у него и посоветовал поехать на лето в деревню, подышать свежим воздухом. В Вайвара или Лаагна или в его прекрасное поместье «Сельцо» под Петергофом. Граф отправил супругу с детьми в «Сельцо», но сам остался в городе:

— Нет, нет, в такое время я из Петербурга уехать не могу.

Полулежа в кресле перед картой, он слушал мои ежедневные донесения. Когда я прочел, что подполковник Михельсон вторгся на Южный Урал и разбил башкиров, граф в неожиданном порыве ударил себя по исхудалой ляжке:

— Чертов парень! Разве нет?

Двадцать третьего июля я прочитал в доставленной из дворца бумаге: Разбойник захватил Казань. Генерал-губернатор Брандт и председатель комиссии по расследованию бунта Потемкин с остатками войска, защищавшего город, нашли спасение в кремле. Кремль Разбойнику захватить не удалось, но город он дочиста разграбил и поджег.

— Мм-да, — медленно произнес граф и поглядел в окно на учебный плац, где неподалеку от Мраморного дворца, подаренного графу Орлову, в тучах пыли маршировал какой-то кирасирский полк, — если бы это не было разбойничьей выходкой, можно было бы сказать, что все это не лишено величия.

Я читал дальше:

— «Двенадцатого июля к Казани подошел корпус подполковника Михельсона. Разбойник оставил горящий город. В семи верстах от Казани, у деревни Царицыно, подполковник Михельсон нанес его войску сокрушительный удар».

Граф долго молчал. Потом спросил:

— Видите, какое совпадение. Разве не так?

— А именно?

— Ну, например, мы сидим здесь, у Царицына луга, а он там, у Царицыной деревни, разбил Разбойника!

Наступил уже конец августа. Госпожа Бенедикте приезжала в Петербург, убедила графа поехать в деревню; и он уехал, но через неделю вернулся, правая рука на перевязи. Этот безумный старик, несмотря на плохое зрение, пошел охотиться на волков и был ранен прежде времени взорвавшимся зарядом. Граф становился все более беспокойным, время от времени его мучили сильные боли в предплечье.

В августе пришли известия, что Разбойник проник на правый берег Волги и захватил Саратов, Саранск и Пензу. Руководить борьбой с ним были недавно посланы граф Панин и генерал-поручик Суворов. Но прежде чем они успели прибыть на место, пришла решающая весть: двадцать четвертого августа полковник — да, теперь уже полковник — Михельсон в ста верстах юго-восточнее города Царицына наголову разбил мятежные войска. И государыня императрица в присутствии всего двора соизволила назвать Михельсона Российским героем.

При этом известии граф поднялся с кресла. И я встал, поскольку думал, что он дает мне знак удалиться. Мне показалось, что его бледное лицо и шея немного порозовели. Он смотрел на карту на стене своего кабинета, потом воспаленным, но тревожно светлым взглядом поглядел на меня и как-то удивительно четко произнес.

— Значит, все-таки он… А вы обратили внимание: в третий раз Царицын… Это же смешно… А в сущности, почему?! На самом деле это же естественно! Естественно. Ступайте…

Я с поклоном удалился, а он остался стоять перед картой империи, опершись на спинку кресла — рука на перевязи, последние черные флажки, которые теперь следовало убрать, на уровне его правого колена…

Через час лакей графа с испуганным лицом явился в библиотеку. Он пришел по распоряжению зеленого камердинера: три четверти часа назад графа вынесли из кабинета и уложили в постель. С ним случился удар. Доктор Крузе уже приехал и выразил желание поговорить со мной. Я еще раньше заметил: так ли оно было или не так, по в доме, а может быть, даже в семье предполагали некие доверительные отношения между мной и графом.

Лейб-медик, как уже сказано, брат жены графа, в общем достаточно любезный господин, но в своих докторских делах хранивший непроницаемое лицо эскулапа, ждал меня в графском кабинете. Он сказал:

— Я послал за графиней, однако завтра, когда она приедет в город, я могу оказаться занят. У наследника сейчас сильный насморк, и, возможно, мне придется… Так что, если потребуется, объясните госпоже: у графа апоплексический удар с сопутствующим параличом правой половины тела. Сейчас он в полубессознательном состоянии. Это, я надеюсь, пройдет. Насколько усилится или, наоборот, ослабнет паралич, на этот счет невозможно ничего сказать. Графу необходим полный покой. Его рана плохо заживает. Так что дело обстоит довольно скверно. Я пришлю ему из дворца опытных сиделок с лекарствами и завтра в полдень постараюсь приехать сам.

Графиня с Лидинькой прибыли на следующий день к вечеру. Мадемуазель Бенедикте приехала через неделю. В то же время явился и молодой граф Карл, которого за несколько месяцев до того отец за пьянство прогнал в полк. Вскоре явилась из Лифляндии молодая госпожа Липхардт. А потом и молодые господа Иохан и Пеэтер. Вслед за ними — из Новгорода госпожа Элизабет со своим Якобом. Говорили, что графу немного лучше. Но когда я, по распоряжению господина Якоба, вошел в малый салон для чаепитий, чтобы отдать ему принесенный из библиотеки печатный экземпляр Landrolle Эстляндии, там собрался весь семейный синклит (не было только Лидиньки). И под председательством господина Якоба они столь неприкрыто обсуждали свой вопрос, что я все понял: речь шла о том, как разделить между членами семьи принадлежавшие отцу мызы в Эстляндии, Лифляндии и Ингерманландии, в общей сложности их было тринадцать, если…