— Не беспокойтесь, Иван Петрович, его величество считает себя просвещенным человеком. Экзамен доставит ему удовольствие. Послушайте меня, откажитесь от игры в солдатики и барабанного боя.

Балле сначала было запротестовал, но в конце концов согласился с Гурьевым.

Император прибыл с большой свитой адмиралов. Сопровождаемый директором и инспектором классов, Александр посетил лазарет, поднялся на третий этаж, осмотрел спальни, умывальные комнаты, столовый зал и кухню и везде нашел чистоту и порядок. В среднем этаже, где шли занятия, государь подолгу задерживался в классах и кабинетах, разглядывал модели и приборы, интересуясь их назначением и действием. Осмотр уже подходил к концу, когда он милостиво кивнул Балле и сказал:

— Ну, директор, доволен я твоим попечением над сим заведением. Не ожидал я видеть в нем столь доброе устройство. Кадетским корпусам не худо бы с тебя пример взять. Надо думать, и познания учеников в умозрительных науках также отменны?

— Ваше величество, соблаговолите сами в оном убедиться, — просто сказал Гурьев. — Не откажите в милости присутствовать на экзамене в одном из классов.

— Изволь, изволь, профессор, покажи свой труд.

В верхнем классе были приготовлены кресла для императора и министра, стулья для свиты. Пока все усаживались за большой стол, накрытый зеленой скатертью. Гурьев тихо предупредил Попова: «Ты, Осьминин и Колодкин будете экзаменоваться. Старайтесь говорить громче; его величество глуховат на одно ухо».

Предупреждение благотворно подействовало на учеников. То, что государь страдает такими же физическими недостатками, как все люди, будто рукой сняло робость. Когда Гурьев назвал фамилии, они твердым шагом подошли к столу и четко представились его величеству.

Лицо Александра расплылось в улыбке. И сразу же вся свита угодливо заулыбалась.

— Начинай, профессор, — сказал он, поворачиваясь лицом к широкой, во всю стену, классной доске.

Гурьев дал каждому по задаче. Попов вычислил площадь паруса для фрегата, Осьминин, пользуясь тригонометрией, определил расстояние от корабля до берега, а Колодкин быстро составил и решил квадратное уравнение.

— Ваше величество, — обратился Гурьев к царю, — не угодно ли вам самолично учинить опрос учеников по истории, географии либо языкам — французскому и английскому?

— Что ж, можно, пожалуй, — согласился, улыбаясь, Александр. — Трепещите, отроки, я экзаменатор строгий, очень строгий. Расскажи мне, Попов, о войнах Карла Великого, — тем же шутливым тоном спросил он, скользнув испытующим взором по стройной фигуре ученика, по его живому, красивому лицу.

— Король испанский Карл Великий, — громко начал Попов, — получил в наследство от своего деда Фердинанда Католического, помимо испанских земель, завоеванные богатства Нового света и главный торговый центр Европы — Антверпен. От другого своего деда, Максимилиана, ему достались Нидерланды, Австрийское герцогство, Штирня, Тироль и Каринтия. Владения Карла Великого были гораздо обширны. В них никогда не заходило солнце. В 1521 году между Карлом Великим и французским королем Франциском начались войны за немецкие земли. Эти войны длились четверть века…

— Довольно! Молодец! — одобрил весело император. — Историю знаешь преотлично. Тебя как величать по имени?

— Александром, ваше величество.

— Александр? Тезка мой, значит, — засмеялся царь и перешел на французский язык. — Напиши-ка по-французски, — кого ты считаешь самым лучшим человеком на свете, к кому особое чувство питаешь?

Саша с минуту подумал, вооружился мелом и крупными буквами вывел: «До самой смерти буду благодарен любимому профессору Семену Емельяновичу Гурьеву, лучшему человеку на свете».

Император и вида не подал, что рассчитывал увидеть другую надпись. Продолжая излучать обаяние, он мягко спросил:

— Скажи, тезка, а кто тебя кормит, поит, одевает, на чьи деньги ты учишься?

Саша Попов отлично понял, чего от него добивается государь, чего ждет от него вся царская свита, сверлящая его глазами. Но в голову упрямо лезли рассказы Редкозубова о Радищеве, беседы, которые проводил изредка профессор в классе на ту же тему. Ему страстно захотелось сказать: «Учусь я на народные деньги. Народ и за мой кошт платит». Поборов в себе это желание, он ответил с некоторым пафосом, подражая учителю танцев и французского языка:

— Милость вашего величества, как солнце, светла и радостна.

Благосклонно отпустив Попова, государь задал несколько вопросов Осьминину по истории и географии.

С Колодкиным он завел разговор на английском языке, поинтересовался его родителями.

Удовлетворенный ответами, Александр любезно прощался с директором и Гурьевым.

— Мыслю я, господа, — сказал он, — что училище ваше и далее будет преуспевать. Павел Васильевич, — обратился он к Чичагову, — ты пригляди за тем, чтобы профессору ни в чем нужды не было либо притеснения какого от адмиралтейств-коллегии.

Чуть прищурив глаза, Гурьев смотрел на Александра, на его холеное, красивое, самодовольное лицо. «И от каприза этого человека, — думал профессор, — зависит судьба миллионов людей, судьба этих умных мальчиков. Какое счастье для них, что он приехал в хорошем настроении и, видимо, решил показать себя добрым дядюшкой!»

Гурьев не ошибся.

Через несколько дней он получил письмо от Чичагова следующего содержания:

Глава девятая

НОЧНОЙ ПОИСК

1

С некоторых пор настроение Редкозубова резко изменилось к худшему. Он стал возвращаться с работы раздраженным, желчным. Раньше он охотно делился всем с дочерью, рассказывал ей о делах и происшествиях за день, теперь же угрюмо молчал, явно избегая разговора. Если же случайно Наташа произносила имя профессора Гурьева, лицо Андрея Андреевича принимало недовольное выражение, и он уходил к себе в комнату.

Наташа терялась в догадках и ждала, что отец сам поведает ей причину своих огорчений. Но ожидания были напрасны. Андрей Андреевич по-прежнему оставался неласковым, замкнутым. Он стеснялся признаться дочери в том, что произошло, что изменилось в отношении его с окружающими.

А произошло вот что. Редкозубову бросилось в глаза, что ученики верхнего класса стали холоднее, с меньшим интересом относиться к нему. Это не на шутку встревожило Андрея Андреевича, но он старался успокоить себя тем, что они много заняты науками. Однако же восторженные отзывы и похвалы, которые ученики щедро расточали по адресу профессора Гурьева, были не по душе Редкозубову, болезненно, как жало, вонзались в сердце и злили его. Ревниво, с тоскою наблюдал он за Поповым, общение с которым в свободные от занятий минуты стало для Андрея Андреевича потребностью. Он говорил с ним откровенно о многом, о чем не мог говорить с дочерью, посвящал его в свои сокровенные мысли и думы, страстно склонял слово гражданин, запрещенное при императоре Павле и ставшее модным после его смерти.

Попов умел слушать; эта черта была у него врожденным качеством. Но если прежде он не сводил с учителя глаз, время от времени вставляя вопросы, то теперь едва сдерживал нетерпение и стремился поскорее улизнуть в класс, ссылаясь на задание профессора Гурьева.

Андрею Андреевичу была неприятна мысль, что он ревнует Сашу к профессору Гурьеву Он гнал ее прочь, боролся с собой, но, раз появившись, она все глубже проникала в сознание и тревожила его.

Чувство враждебности к Семену Емельяновичу возрастало еще под влиянием мичмана Апацкого, который всячески разжигал его наговорами, сплетнями и слухами о якобы готовившемся увольнении всех без исключения старых учителей. Пришло время, когда Андрей Андреевич не мог равнодушно видеть профессора, вступал с ним постоянно в пререкания, а если при этом присутствовали ученики верхнего класса, старался больно уколоть Гурьева. Осуждающие взгляды воспитанников еще больше усиливали его душевное смятение.