— А почему бы вам, господин профессор, самому не взять себе помощников, коль директор их не дает? — спросил Саша Попов. — Разве они обязательно должны быть гардемаринами? Взять, к примеру, студентов Ивана Гроздова и Михаила Аксенова — лучших помощников не найдете.

— Как ты сказал? Гроздова и Аксенова? Это друзья моего сына. Откуда ты их знаешь?

— Да они почти всех нас грамоте выучили, господин профессор.

— Молодец Попов! Толково придумал. Как советуешь, так и сделаем. И как это мне раньше в голову не приходило?

Вернувшись домой, Гурьев приказал сыну привести к нему студентов. Последние не замедлили явиться.

— Трижды на неделе я буду заниматься с вами на дому, — сказал Гурьев — А как успеете в математике настолько, что сумеете выдержать экзамены в Академии наук, исходатайствую вам звание адъюнкт-профессора, чин титулярного советника, шестьсот рублей жалованья в год и казенную квартиру с дровами и свечами.

Можно себе представить, как обрадовались студенты. Профессор был видным представителем русской науки. Учиться у него — какого счастья еще можно желать?

Оформление студентов встретило большие затруднения. Путихов категорически отказался это сделать. Гурьев сам составил бумагу, изложив в ней условия приема кандидатов в адъюнкты. Он сам решил свезти бумагу в адмиралтейств-коллегию, но прежде ее должен был подписать директор.

Отложив все дела, Семен Емельянович кинулся разыскивать Катасанова. Затратив на поиски два дня, он решился на крайнюю меру: ворвался в шесть часов утра в квартиру генерала, несмотря на протесты денщика.

Разбуженный шумом, Катасанов накинул халат и пошел узнать, в чем дело. При виде Гурьева он рассердился.

— Ох и беспокойный же ты человек, Семен Емельянович, шумишь, людей в столь ранний час будишь! Все семейство мое, чай, растревожил.

— Извини, Александр Семенович, не ради озорства я это сделал, а по нужде, коль скоро иначе тебя не изловишь. Разговор долгий будет, может в кабинет пройдем?

Расположившись в кабинете, Катасанов поспешил предупредить:

— Ежели ты о порядке в училище, заниматься сим делом не стану, недосуг мне.

— Недосуг? — вспылил Гурьев. — А мне есть время заниматься делами училища? Ох, зазнался ты, Александр Семенович, чинов больших нахватал, душу свою и талант на славу и выгоды выменял.

— Что, что? — Катасанов несколько минут раздумывал. Избегая смотреть в глаза собеседника, он подавленно сказал:

— Неведомо тебе, Семен Емельянович, сколь тяжки дела наши на флоте, а особенно в адмиралтействе. Мальчиком будучи, Павел от матери императрицы чин генерал-адмирала получил и великим знатоком флота себя мнит. Что было худого и доброго на флоте, — все расхаял и порешил различные реформы учредить. За всякое дело хватается столь поспешно, что разброд и смятение кругом идет. Сегодня не знаем, что завтра будет. Одно то самодурство его показывает, — продолжал Катасанов почти шепотом, — что повелел он охтенских плотников солдатами заменить. Прадедов этих плотников Петр на Охте поселил, цех им учредил и приказал искусство судостроения от поколения к поколению передавать. Искусников этих любая держава сманила бы, кабы пошли. А экономия от замены их солдатами боком выходит. Лес на корабли подрядчики сырой возят, казнокрадство повсюду… Строение судов втридорога обходится, а худо оно так, глаза бы мои не смотрели. Устал я, Семен Емельянович, повседневно зло лицезреть. Об одном мечтаю: «Благодать» достроить и в отставку податься.

Речь Катасанова не произвела на Гурьева ожидаемого генералом впечатления. «Зачем он все это мне рассказывает? — подумал профессор. — Уж не для того ли, чтобы отвести глаза от училища? Дескать, за большим злом маленькое не видно. Так ведь из малых и вырастает большое».

— А ты думаешь, генерал, у нас в Академии тишь да гладь? Кому ныне легко на Руси? Отчизну многострадальную вороги грызут, а мы с тобой руки сложим, на господа-бога уповая. Ты на себя посмотри, Александр Семенович, не крива ли у тебя самого рожа? Зачем учеников донельзя притеснил? Себе хоромы барские, а им клетушки чердачные?

Катасанов обиженно поднялся.

— Не прикажешь ли мне, генерал-лейтенанту, на чердак перебраться? Чудишь, право, профессор.

— Об этом мы в другой раз поговорим, — враждебно произнес Гурьев. — А пока бумагу подпиши, насчет помощников, как по условиям нашим договорено было. Пять месяцев ожидал, не дождался и сам отыскал. Студентов нужно немедленно утвердить в должности.

Прочитав бумагу, директор пожал плечами.

— Наобещал ты, профессор, своим студентам всякой всячины. Ты, значит, отдельно обучать их намерен?

— Да, у себя на дому, три раза на неделе.

— И какое же вознаграждение потребуешь за сие обучение?

— Никакого.

— Странно… Ну, что ж, коли так, в добрый час.

Ближайшие месяцы показали, что Гурьев не ошибся в выборе студентов. Гроздов и Аксенов оказались на редкость способными к математике. Вместе с воспитанниками они слушали лекции профессора и тщательно конспектировали их. Гурьев выделял в их записях главное, дополнял пропущенное и вычеркивал лишнее. Постепенно из этих конспектов составлялись отличные учебные пособия. Пользуясь ими, кандидаты в адъюнкты (как в училище прозвали студентов) успешно повторяли с учениками пройденный материал. Работы было много. Стремясь заслужить одобрение профессора, Гроздов и Аксенов отдавали все свои силы науке и держались в стороне от училищных дрязг.

С легкой руки Путихова, учителя звали студентов «подголосками Гурьева». Воспитанники также пытались применить к ним эту кличку, но Саша Попов и другие ученики верхнего класса быстро отбили охоту к насмешкам над адъюнктами.

Михаил Аксенов, высокий, плечистый, был вспыльчив до того что терял в гневе рассудок. Он частенько порывался пристукнуть Путихова, когда пьяный титулярный советник начинал извергать потоки брани на профессора и его помощников. Спокойному, молчаливому Гроздову стоило больших трудов сдерживать своего друга.

3

С приходом Гурьева уроки словесности в верхнем классе прекратились. Андрей Андреевич Редкозубов преподавал теперь в двух нижних классах. С новыми учениками он не сблизился и часто заходил отвести душу к охтенцам.

В воскресные вечера Попов, Осьминин и Колодкин приходили к Редкозубову на дом. Для Андрея Андреевича это были чудесные вечера. Он шутил, смеялся и пел вместе с молодежью, рассказывал о себе, о пережитом им в годы царствования покойной императрицы.

Наташа угощала всех чаем. Она припасала ворох свежих кренделей и бубликов, и голодные юноши без стесненья уплетали их, а отец и дочь радовались аппетиту гостей.

Говорили обо всем: об успехах эскадры Ушакова на Средиземном море; о разрыве с Англией и походе сорока тысяч донских казаков в Индию для освобождения ее от британского владычества; о публичных лекциях в Академии наук. Наташа принимала живое участие в беседе, а когда речь заходила о литературе, метко и остро высмеивала модные французские романы.

Саша диву давался, сколько русских и иностранных книг она знает.

Отец и дочь представляли в лицах сцены из трагедий Шекспира, а иногда Наташа одна читала на память отрывки из сочинений Карамзина, Радищева или Державина. Монологи Дездемоны и бедной Лизы вызывали у слушателей непритворные слезы. Они не сводили восхищенных глаз с девушки и готовы были слушать ее без конца.

С Поповым Наташа говорила мало, избегала садиться рядом, смотреть ему в глаза. Замечая это, Саша думал, что она все еще не забыла грубых слов, сорвавшихся у него с языка при первом знакомстве, и старался сдерживать и не выдавать растущего влечения к Наташе. Но обоих волновало предчувствие, что не сегодня — завтра с ними случится что-то необыкновенное, обоим хотелось хоть ненадолго остаться вдвоем.

Однажды, когда Андрей Андреевич вышел проводить воспитанников, Саша вспомнил, что забыл в гостиной книгу. Он вернулся за ней. Увидев Попова, девушка радостно улыбнулась и вся потянулась ему навстречу.