— Ну как? По-моему, уже.

— Да, кажись, кончился,— сказал Романец, снимая подушку с лица князя,— Готов.

— Ну вот,— проворчал Иванец,— стоило огород городить: давай перину, давай подушку. Зажали б хлебало ладонью, и все... Он почти и не дрыгнулся.

— Кто его знает. Зато с подушкой надежнее.

Романец явился к князю Юрию, встал в дверях, подперев плечом косяк.

— Ну? — поднял глаза Юрий.

— Помер.

— Не поранили? Ниче?

— Нет, чист, как новорожденный,— осклабился Романец.— Но сторож сказал, что, ежели оставить на ночь, крысы объедят.

— Вели сгоношить гроб и отнести его в церковь, отдайте иереям, скажите, преставился, мол. Пусть отпевают.

— В какую церкву?

— В Константино-Еленинскую.

На следующий день при встрече с Михаилом Ярославичем князь Юрий напомнил:

— Ты давеча о Константине интересовался. Отпевают уж. Не хочешь взглянуть?

— Нет,— нахмурился Михаил.

— Може, тело возьмешь?

— Нет, сказал. Отправь в Рязань, пусть жена и дети оплачут.

— Ладно,— пожал плечами Юрий.— Раз великий князь велит, отправлю.

Чтобы хоть чем-то оправдать свой приход под Москву, князь Михаил настоял на заключении ряда-договора, в котором Юрий должен был признать его великим князем и права Михаила на Владимир и Новгород и впредь не искать под ним его прав, предоставленных ему ярлыком Золотой Орды.

Полагалось по заключении такого ряда целовать обоюдно крест, как бы призывая Бога в свидетели и утвердители. Но Михаил не стал этого предлагать, а Юрий не напомнил.

Михаилу Ярославичу сердце претило целовать крест убийце. Он был убежден, что Константин умер не своей смертью.

Юрию Даниловичу тем более ни к чему было крестоце-лование, так как он уже задумывал кое-что против Михаила, а совершать грех — переступая через крест — даже он не хотел.

Укрепили ряд лишь своими подписями и печатями. И расстались помирившись, но непримиримыми.

3. ГОСТИ НА ГОСТИ

Сысой вошел в горницу к князю, сообщил:

— Михаил Ярославич, к тебе гости.

-Кто?

— Даниловичи.

— Какие Даниловичи? Чего городишь?

— Известно, московские.

— Кто именно?

— Афанасий с Александром.

— С чем они?

— С жалобой.

— Давай их сюда.

Юные княжичи вошли промерзшие, продрогшие. Афанасий поминутно швыркал носом, втягивая набегавшие сопли.

— Михаил Ярославич,— заныл Александр.— Мы к тебе со слезницей.

— Вы садитесь к печке ближе, закалели, поди? Сысой, вели принести горячей сыты.

Отроки сели к печке, прижавшись к ней спинами. Были они жалкими, сиротливыми. Михаил невольно вспомнил свое отрочество, тоже ведь без отца рос, но в таком виде, кажись, никогда не пребывал.

— Что стряслось-то, рассказывайте.

— Михаил Ярославич,— начал опять Александр, всхлипнув,— Юрий дерется,— и заплакал.

Поддержал брата и Афанасий, тоже заревел, мешая слезы с соплями:

— А мне... а мне... дык... дык... чуть ухо не оторвал.

Ревели Даниловичи в два ручья дружно и откровенно.

Видно, всю дорогу крепились и наконец здесь, ощутив сочувствие и участие, не удержались.

Сысой принес корчагу с сытой, обливную кружку.

— Напои их,— кивнул Михаил,— Теплое хоть?

— Да согрели в поварне.

Сысой наполнил кружку и, держа ее в своих руках, стал поить отроков. Поил, с великим трудом удерживаясь, чтобы не рассмеяться. Отчего-то веселила его эта картина — поит двух княжичей, как новорожденных телят. Но князь был серьезен.

— Ступай. Позови Александра Марковича.

Попив горячей сыты, отроки несколько успокоились и согрелись.

— Ну, рассказывай, Александр, что там у вас стряслось?

— Мы с Афоней игрались наверху, катали шары и бочку.

— Какую бочку?

— Да нам бондари подарили, такую крашеную, чтоб игрушки складать.

— Ну?

— А она покатилась на лестницу, а по ней Юрий подымался, она ему по ногам ударила. Он и озверел.

— От этого озвереешь,— улыбнулся Михаил,— Знаешь, как сюда под колено больно?

— Так мы же не нарочи.

— Ну, а дальше?

— Дальше... Налетел и давай нас волтузить. Афоне вон едва ухо не оторвал, велел нас в холодную запереть, все кричал: видеть вас не желаю. Мы день-ночь просидели, а потом Борис нам отпер и сказал: скачите в Тверь, пожальтесь великому князю. Там, говорит, хорошо, никто вас не обидит. Ну, мы и поскакали.

Пришел Александр Маркович, уже от Сысоя зная о случившемся.

— Глянь, Александр Маркович, как понравилось у нас Даниловичам. То один был, а тут сразу двое.

— Тот, Борис-то, и уезжать не хотел, у вас, говорит, лучше.

— Он-то их и надоумил. Что будем делать?

— Наперво покормить надо, потом в бане попарить, вон у младшего соплей пуд.

— А коней наших? — спросил Александр.

— Коней покормят, приберут. Не бойся. Распорядись, Александр Маркович.

Братья отправились за пестуном. На пороге вскоре появился улыбающийся Сысой.

— Чего скалишься? — спросил князь.

— Нет, Ярославич, это ж смех, к тебе в полон Даниловичи сами бегут. Без нас Бориса привезли, теперь вот Афанасий с Александром прибежали. С Юрия можно выкуп за них требовать.

— Не мели ерунды.

— А что? Попадись твои дети Юрию, он бы не посовестился.

— Я не Юрий, слава Богу. Он избил детей, куда ж им деться?

— Почему же они в Переяславль к родному брату не сбежали, а к тебе явились?

— Откуда я знаю, говорят, Борис посоветовал.

— Что же мы с ними делать будем?

— Как что? Пусть живут, чай, мне они тоже не чужие, да и с отцом ихним мы друзья были.

— С отцом-то друзья, да вот с сыном недруги. Не волчат ли будешь вскармливать, Ярославич? Гляди.

Князь Михаил понимал, что в словах Сысоя есть и некая истина, не зря же он напомнил русскую пословицу — сколько волка ни корми, он все в лес глядит. И в этих отроках рано или поздно кровь скажется Данилова, на него-то, может, и посовестятся идти, а на детей его вполне могут.

Но что делать? Он великий князь, ему надлежит разбираться и в таких делах. И не только в ссорах меж братьями¹.' Не прошла и неделя после появления младших Даниловичей, как прискакал течец из Нижнего Новгорода. И Сысой, вводя его к князю, молвил с усмешкой:

— Во, Ярославич, как говорится, гости на гости, хозяин в радости. Теперь из Нижнего со слезницей.

— Князь,— бухнулся тот на колени.— Спаси нас.

— В чем дело, говори толком. т — В Нижнем Новгороде мизинные вече скричали и на том вече приговорили всех бояр, служивших Андрею Александровичу, на поток и отнятие живота.

— И что?

— Многих побили. Моего отца и мать убили тож, я едва ускакал. Спаси, Михаил Ярославич, утишь замятию у нас.

Позвали к князю Ивана Акинфовича, тот признал в нижегородце знакомца:

— А, Степша, что случилось?

— Беда, Иван, отца с маткой убили. Дом разграбили, да и не у нас одних.

— Кого еще?

— Семеновых, Волковых, Жостовых и еще многих.

— Надо было с нами уходить, когда Андрей Александрович помер. Не захотели?

— Кабы знать-то. Кто ж на замятию думал.

— Это Степан, сын Толниевых,— пояснил Иван князю.— Мы в детстве даже бавились вместе.

Михаил Ярославич задумался. Вот уж действительно гости на гости, собирался ехать по теплу в Великий Новгород, а тут на тебе, Нижний взбунтовался.

— Ну что ж, придется утишивать¹ ваших вечников,— сказал наконец князь,— Иван, готовь дружину младшую. Едем. А ты, Степан, если вспомнишь кого из рьяных вечников, составь мне список, чтоб было с кого начать.

Уезжать Михаилу Ярославичу очень не хотелось, княгиня опять была беременна. Однако нижегородская замятия могла перекинуться на другие города. Сама Анна Дмитриевна сказала:

— Езжай, Миша, за меня не бойся, даст Бог, все обойдется, чай, не впервой.

По прибытии великого князя Нижний Новгород насторожился. Все понимали, зачем прибыл он. Виноватые попрятались, затаились. Обиженные надеялись на правый суд и защиту.