^{Москва, улица Горького. 20 октября 1941 года}

^{© Сергей Струнников / Фотохроника ТАСС}

Тем временем по мере приближения немецких войск в Москве нарастала па­ника. Писатели и другие члены номенклатуры были заняты попытками эвакуи­ровать свои семьи и вывезти имущество. В очередях, уже ничего не стесняясь, обвиняли во всех бедах евреев и обсуждали возможные преимущества жизни под немцами. Пятнадцатого октября Сталин подписал указ, предписывающий срочную эвакуацию правительства, Президиума Верховного совета и иностран­ных дипмиссий в Куйбышев. В случае появления немцев «у ворот Москвы» НКВД было поручено взорвать метро и ключевые промышленные предприя­тия. Люди бросились на вокзалы штурмовать отходящие поезда.

Афиногенов должен был ехать в специальном составе ЦК вместе с другими представителями советской элиты. Но свободного пассажирского состава не нашлось, и все сели в обычную дачную электричку. «Ранги, чины, всё сме­ша­лось — все равны перед самым трагическим, что свершилось за четыре месяца войны. Только 100 дней, и уже оставляем Москву. Невероятно!!!» — записал он 15 октября.

На несколько дней в Москве установилось безвластие: уходившие из города по шоссе Энтузиастов москвичи останавливали и грабили машины спасав­шейся бегством номенклатуры, коммунисты избавлялись от своих партбиле­тов, сотрудники аппарата ЦК бросили здание на Старой площади, не позабо­тив­шись уничтожить секретные документы.

Афиногенов не доехал до Куйбышева. По дороге его вызвали в Москву на сроч­ное совещание Совинформбюро. 29 октября Афиногенов зашел в здание ЦК партии в центре Москвы оформить документы для выезда за гра­ницу, когда туда попала немецкая бомба. Он погиб от одного из осколков.

Три года спустя, когда исход войны уже не вызывал сомнений, Союз советских писателей нашел время и возможность почтить память литераторов, погибших в 1941 году. 28 октября 1944 года в Доме актера Всесоюзного театрального общества прошел вечер памяти Афиногенова. На вечере показали отрывки из пьес «Чудак», «Машенька» и «Накануне»; Давид Ойстрах, Лев Обо­рин и Святослав Кнушевицкий исполнили трио Чайковского «Памяти великого артиста». Но самой важной частью вечера были выступления писателей. Лев Кассиль вспомнил о спокойной уверенности Афиногенова в «дни, когда при­страстные, несправедливые обстоятельства затемнили жизнь этого человека и на время скрыли его жизнь от других». Самым же резонансным выступле­нием стала речь Бориса Пастернака.

Большую часть времени Пастернак говорил не о творчестве Афиногенова, а о его человеческих качествах: «Мой отец был художником. Если бы я обладал этими способностями, я бы нарисовал Афиногенова таким, каким он изобра­жен на этом пригласительном билете. Это лицо бесстрашной чистоты». Как и в афиногеновской пьесе «Накануне», Пастернак изображал первые месяцы войны как время, когда люди проявили свою настоящую природу. На фоне паники, трусости и бюрократизма Афиногенов не изменил своих привычек и сохранил достоинство. Но самой необычной была следующая характери­стика: «В моих глазах это был человек верующий. Он был такой верующий человек, что о нем можно сказать: „Вера горами двигает“. Афино­генов показал на живом примере, что вера именно творит». Это был настолько важный момент во всем выступлении для самого Пастернака, что он вернулся к своей мысли еще раз: «Он был человек веры, которая в действительности созида­тельна, и из горнила этой веры созидалась действительность».

Неуместность этого словаря тут же потребовала корректировки. Выступавший следующим официозный писатель-баталист Леонид Соболев попробовал под­править характеристику, вернувшись в привычное русло советских клише: «Пастернак сказал: „Верующий человек“, — но я скажу другими словами: он был уверен в жизненности нашего народа, нашей страны».

Александр Афиногенов. Москва, 1930 год

Государственный литературный музей

Этот конфликт двух языков описания определил всю жизнь Афиногенова. Он искренне верил в советский проект, и эта вера переполняет его дневники и пьесы. Но Афиногенову также было важно быть соавтором партийной идео­ло­гии — поэтому он не просто верил в нее, но осмыслял и развивал советские идеологемы. 1930-е годы обернулись катастрофой для многих убежденных коммунистов: их желание наполнить идеологию своими собственными смыс­лами было отвергнуто партийным аппаратом во главе со Сталиным, которого интересовала унификация и управляемость общества. Миллионы людей столк­нулись с репрессиями, а официальные объяснения террора были противоре­чивы и неубедительны. Невозможность откровенно написать или рассказать об отчаянии, страхе и разочаровании, испытанных во время Большого террора, разделила Афиногенова-человека и Афиногенова-писателя. Это противоречие еще сильнее разрывало его в первые месяцы войны, когда пропаганда создавала образ советского человека-патриота, готового отдать жизнь за родину и не сомне­вающегося в победе коммунизма. Настоящий советский человек ока­зал­ся гораздо сложнее и противоречивее, чем ему предписывала газета «Правда».

Последним на собрании выступил Илья Эренбург, который закончил свою речь словами «Он, кажется, не написал того зрелого и настоящего, чем жил, не на­пи­сал о войне, о страшной осени. Но автор стал героем, персонажем еще не на­пи­­­санной трагедии. Он больше ничего не напишет, но его образ наверно вдох­­­­­­но­вит, и напишут о нем».

Афиногенов А. Избранное в 2 т. М., 1977.

Афиногенов А. Накануне. Советское искусство. Вып. от 20 июля 1941. 

Бранденбергер Д. Кризис сталинского агитпропа: Пропаганда, политпросвещение и террор в СССР, 1927–1941. М., 2017.

Ломагин Н. Неизвестная блокада. СПб., М., 2002.

Вечер памяти А. Н. Афиногенова. Литературная газета, вып. от 2 декабря 1941 года.

Домашний архив семьи Афиногеновых

Лубянка в дни битвы за Москву: Материалы органов госбезопасности СССР из Центрального архива ФСБ России. М., 2002.

Фонд А. Н. Афиногенова в РГАЛИ. Ф. 2172.

Фонд Союза советских писателей в РГАЛИ. Ф. 631.