Сильный удар затылком о гранитный уступ едва не порвал связки на шее вождя. И дождь, и ущелье исчезли из его глаз...

Когда он вновь разлепил веки, перед ним была шершавая поверхность стены, залитая багровым светом. Дождь стих. Теплый ветер со стороны долины успел просушить одежду и слипшиеся от крови волосы на голове. Тепло от костра согревало висок. И хотя он не видел самого пламени, все же сообразил, что костер разложили опытные руки: огонь не давал дыма, а свет от пламени не колебался. А впрочем, с чего он подумал про ветер? Кожа лица не улавливала тока воздуха. Он расслабленно смежил веки и задремал...

За окном что-то охнуло, следом раздался вскрик. Если бы Светлана не слыхала раньше, как постанывает на ветру засыхающий тополь, она подумала бы, что снаружи мучается живое существо. Но и зная про старое дерево, она сменилась в лице и поспешно перекрестилась.

Заметив замешательство жены, Павел улыбнулся. Улыбка его вывела супругу из равновесия.

— Ты можешь хотя бы минуту не щериться?

Умышленная грубость сделала его серьезным.

— Ну... чего?

— Ох, прекрати! Все люди как люди. Один ты…

— А что я? Работаю как и все.

Теперь улыбалась она, однако улыбка ее не предвещала ничего хорошего:

— Да уж вы работаете! Ты да твой Максим. Скупаете мед по 120 рублей за килограмм и продаете по 140. Пред-при-ни-ма-те-ли!

В нарочитой рассеченности последнего слова чувствовалось бешенство. Он, пожалуй, мог бы возразить, но предпочел не обострять ситуацию, Находясь в подобном состоянии, любое мужнино противодействие она принимала за оскорбление. Тогда с ней случалась истерика. А истерик он не переносил, как и всякий уважающий себя мужчина.

Впрочем, с некоторых пор уважать себя Павел как раз перестал. Угораздило его связаться со Светиной! Все чаще случались моменты, когда он с сочувствием думал о своем предшественнике, исчезновение которого потрясло поселок. И если бы только поселок...

Арест, а затем и бегство Пархомцева, когда вместе с ним пропали все те, кто его арестовал, вызывал ряд других загадочных исчезновений. Будто сквозь землю провалился участковый Жапис. Не показывались больше ни Валерик, ни его блудная мамаша. Однако огорчительней всего для посельчан была пропажа молодой и покладистой продавщицы.

Светлана в случившемся винила только Пархомцева. Хотя было видно, что в глубине души она не верила в законченную преступность его натуры.

Сам Павел относил жуткие события того лета на счет крупной, хорошо законспирированной банды, двумя членами которой, по его мнению, являлись оперативники и следователь, производившие обыск у Ростислава. Такие крепкие мужики за одну ночь могли ликвидировать целую улицу народа, да еще успели бы перекидать заготовленную ими кучу покойников в реку. А там и концы в воду! Нет, не напрасно приехавший из города «настоящий» следователь «копал» под участкового и своих липовых коллег.

В автобусе было как всегда. А как бывает всегда? Да никак.

Кузов автобуса приседал, дребезжа на поворотах, точно жестяной короб.

Внутренности двигателя хрипели, взлаивали от полупереваренного дурного горючего, обдавая обочину сизо-черной отрыжкой.

От автобусных выхлопов чернела придорожная трава.

Через люки вверху кузова мелко сеялась едучая пыль. От нее зудело тело, раздражалась слизистая глаз, обесцвечивались краски переводных картинок, густо-налепленных та перегородке между салоном и кабиной водителя. Содержание картинок хранило верность «застойному» периоду, судя по «соцреализмовскому» колориту, и в большей части своей пыталось воспрепятствовать экспансии СПИДа и маковых головок, пронзенных иглой шприца, по объему не уступающего кружке Коха.

Содержимое салона казалось плотным на глаз, и было таковым на ощупь. На остановках люди входили и выходили, они втискивались, ввинчивались, вклинивались в неподатливую массу, просачивались вглубь, оседая где-то в районе задней стенки, а потом исчезали вовсе, где-то за пределами автобуса. Непрерывная диффузия мятых человеческих тел казалась тем удивительней, что не работала задняя дверь; насыщение салона содержимым должно было с минуты на минуту достигнуть предела, но так и не достигало.

— К чертову куму вас, с вашей вежливостью! — невысокая тетка с багровым лицом, перечеркнутым оранжевой полоской напомаженных губ, тянулась свободной рукой к поручню. Дюралевая труба в двух местах выдранного с мясом поручня гуляла над головами, пачкала влажные ладони и угрожала целостности головных уборов. — Дармоеды зряшные! Всю жизнь над народом измываются. Болтают, болтают, а чего?

Высокая тулья велюровой шляпы нервно колыхнулась. Рыжеусая траченная молью физиономия повела горбатым носом:

— Трудиться надо... работать... А болтунов и демагогов призвать к порядку. Цэ-э-э...

— Во-во-во! так ты первый болтун и есть! Надоело. Ох, надоело! Всю жизнь трудимся, а чего? Мать моя с сумкой ходила... Я цельные дни хожу... Еще и дети мои ходить будут. — Она пыталась продемонстрировать эту несчастную сумку, дернула локтем — объемистая авоська не подалась. — И-и-их! Как были они богатые, так и останутся. А мы...

Прилипший к теткиной спине господин встрял усмешливо:

— Евреи, мать, виноваты. Да еще хохлы, да всякие инородцы. От них вся горечь.

По салону прошла волна. Двое молодых людей, царапая пассажиров широкими пряжками поясов, пробивались к господину.

Дрогнуло, прорезало толпу сизое сукно шинелей. Прокололи спертый воздух насупленные под яркими кокардами карие глаза. Реденькие щеточки волос под носами молодых людей ощетинились.

— Господин-товарищ чем-то недоволен? — спросил один из них другого.

— Господин-товарищ плачет по идиш, Володя, — грустно ответствовал тот.

Автобус стих. Жестяное бренчание кузова оборвалось на высокой ноте и замерло. Тетка, проклинающая сумку и болтунов, присела ниже. Велюровая шляпа плавно повернулась из стороны в сторону, туда и сюда, со спокойным любопытством взирая на окрестности.

Молодой человек по имени Володя вплотную приблизился к любителю иронических интонаций.

— Почем нынче держава у господ из Сиона? А может «Ще не вмерла?..» — голос сурового Володи подрагивал как подрагивает перетянутая струна в ожидании рвущего душу прикосновения. Господин-товарищ досадливо наморщил лоб:

— Дурачье! И откуда вы беретесь... такие? — Молодые люди насторожились. Испытующе уставились на говорившего. — Да уже и не осталось в стране ни немцев, ни евреев. И что с того? — Он прищурился. — Ваша братия довольна поди. Как же, рай наступил.

— Кабы... — Володя сплюнул через плечо.

Кто-то робко возмутился плевком. Но затем утерся молча.

— Если бы всех, извели. А то ведь: евреи по убеждению опаснее, чем евреи по крови.

— Лихо! Лихо, молодой человек! Красиво завернули. Только как же вы станете выявлять этих «убежденных» евреев? Метка какая на них проставлена? Или будете их... по запаху... вынюхивать? Может, прибор какой имеется по выявлению?

— Проще, мужик. Все гораздо проще, — открыл рот Володин напарник. — Мы их будем... как тебя сейчас — по языку поганому, масонскому.

Рука Володи дернулась снизу вверх. Господин-товарищ удивленно опустил глаза. Охнул. Лег спиной на пассажиров, дрожа всем телом и прикусив губу. Минуту спустя, по подбородку струйкой пролилась кровь.

— Ох ты! — до смерти перепуганная тетка рванулась к полу, но заклинилась в плотной толпе и повисла, поджав ноги, обморочно поводя зрачками...

Почуяв неладное, водитель вогнал педаль «ножника» в коврик пола. Приоткрыл дверцу, высунул, голову. Заостренная с конца монтировка выжидающе повисла в воздухе.

Тем временем в салоне нарождалась истерика: пассажиры пробивались к дверям, вминая груди и животы в преграждающие путь тела. Кто-то противно взвизгивал. Нервный парень студенческого возраста, скрипя тужуркой, лез к аварийному выходу. Резиновая лента не давалась, а разбить стекло было нечем: спецмолоток лежал в кабине под водительским сиденьем.