Дело Гулак-Артемовской

Гулак-Артемовская Людмила Михайловна и Богданов Н. Г. были преданы суду по обвинению в подлоге векселей на сумму в 58 тысяч рублей. По обвинительному акту суть дела заключалась в следующем.

1 декабря 1877 г. в С.-Петербурге скончался Н. А. Пастухов. 31 декабря к судебному следователю явился брат Н. А. Пастухова, Дмитрий, и заявил, что в этот день к нему заходил присяжный поверенный Кейкуатов, который объяснил, что у него имеются три векселя, данные ему для взыскания Гулак-Артемовской. Вексели в свое время были выданы якобы покойным Н. А. Пастуховым. При осмотре предъявленных ко взысканию векселей Дмитрий признал их подложными, но указать на лицо, совершившее подлог, не смог.

При расследовании дела было установлено, что все три векселя исполнены от имени Н. А. Пастухова на имя Гулак-Артемовской. Однако проведенная по делу экспертиза признала, что подписи на всех векселях, выполненные от имени Н. А. Пастухова, не имеют никакого сходства с его подлинной подписью. Следственными властями было также установлено, что Н. А. Пастухов — за несколько лет перед смертью близко сошелся с Гулак-Артемовской, часто наносил ей визиты, вследствие чего его товарищи неоднократно намекали ему на предстоящее бракосочетание. Однако незадолго перед смертью Н. А. Пастухов порвал всякие отношения с Гулак-Артемовской. Как выяснилось (из записной книжки Пастухова и показаниями свидетелей), Н. А. Пастухов проиграл в карты (в дурачки) Гулак-Артемовской во время визитов к ней значительную сумму денег, которые затем полностью ей отдал. Это обстоятельство, то есть нечестность Гулак-Артемовской и ее чрезвычайная жажда к наживе, видимо, и сказались на отношении к ней Н. А. Пастухова, — говорится в обвинительном акте.

С целью отыскания каких-либо улик, свидетельствующих о причастности Гулак-Артемовской к подлогу векселей, у нее на квартире был произведен тщательный обыск. В результате обыска в письменном столе Гулак-Артемовской было обнаружено несколько векселей от имени Н. Богданова на имя Митропольской и письмо Богданова к Гулак-Артемовской. Сличением почерка Богданова с почерком, которым были исполнены векселя от имени Н. А. Пастухова, было установлено их сходство. Привлеченный по делу Н. Богданов объяснил, что векселя от имени Н. А. Пастухова на имя Гулак-Артемовской действительно исполнены им, но по просьбе самого Н. А. Пастухова. Почему Н. А. Пастухов просил его написать векселя, а не сделал этого сам, Н. Богданов объяснить не смог.

Допрошенные по делу многочисленные свидетели дали различные показания. Одни из них (большинство) положительно характеризовали Н. А. Пастухова и указывали на то, что вследствие своей исключительной недоверчивости он не мог поручать кому бы то ни было выполнять вместо себя текст векселей. Другие свидетели хорошо отзывались о Гулак-Артемовской и не допускали мыслей о возможности совершения ею преступного подлога.

В связи с тем, что самого факта подлога и совершения его Богдановым и Гулак-Артемовской никто подтвердить не мог, в деле отсутствовали прямые доказательства. Богданов и Гулак-Артемовская были признаны виновными в подлоге на основании совокупности ряда косвенных улик. Дело рассматривалось в С.-Петербургском окружном суде 20–23 октября 1878 г. с участием присяжных заседателей. Обвиняемых защищали: Гулак-Артемовскую — Жуковский В. И., Богданова — Богаевский. Представляющая большой интерес речь В. И. Жуковского по данному делу и воспроизводится полностью.

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Прежде всего я должен предъявить соображения, по которым я нахожу, что не было никаких оснований предавать суду Гулак-Артемовскую, так как векселей ко взысканию в суд она не предъявляла, а потерпевшие братья Пастуховы, заявляя о подлоге, прямого обвинения к ней не предъявляли. Было время, когда юристы признавали подлог и обман за преступления чрезвычайной важности. Одно из европейских законодательств восходило в уголовном преследовании этого рода преступлений до смертной казни. Преступление определялось как противонравственное деяние. Строгость преследования за подлог и обман обусловливалась принципом, в силу которого государство имело право на истину, — право, обязывающее всякого гражданина, — а потому подлог и обман представлялись особенно гнусными и противообщественными преступлениями. Не говоря уже о том, что принцип этот не совсем удобен для современной формы государства, так как истина в политических сферах понимается весьма условно, а обязывать на истину перед судом значило бы допускать ее и во всех сферах общественной жизни, не говоря уж об этом, надо принять в соображение, что если бы мы неуклонно и слепо следовали принципам высокой морали в системе уголовно-карательной, то дошли бы до геркулесовых столпов, до преследования простой, бескорыстной лжи. Юристы, очевидно, должны были спуститься с высоты недосягаемой морали на почву более разумную, практическую, отрешиться от того сухого воззрения, в силу которого человек представляется чем-то вроде ходячего нравственного долга по отношению к государству, и принять иную точку зрения для оценки преступления. Общественное его значение определяется ныне с точки зрения вреда, причиняемого частному лицу или обществу, — вреда осязательного, реального, а не воображаемого. Преследование преступлений подлога и обмана вытекает из того, что преступления этого рода обусловливаются насилием над распознавательной способностью. Чем действительнее средства насилия, то есть обмана, возбуждающего в Потерпевшем заблуждение, чем вернее и ближе средство обмана к осуществлению похищения, тем зловреднее и обман. Отсюда целая теория об обманах, преступных и непреступных, применяемая в кассационной практике сената. Подлог представляется, таким образом, не более, как средством обмана, не более, как видовым признаком мошенничества, и прокурор справедливо выразился, что подлог есть, собственно говоря, более утонченное мошенничество. Составление подложного документа представляет собой приготовление к преступлению; предъявление подложного документа в суд ко взысканию — покушение. С теоретической точки зрения трудно объяснить, почему уголовный закон преследует предъявление подложного документа в суд ко взысканию, как уже оконченное, осуществленное похищение, и притом преследует несравненно строже, чем самое похищение, осуществленное при посредстве другого какого-либо ловкого обмана. В первом случае потерпевший всегда имеет средство оградить свои имущественные интересы от угрожающего ущерба, доказав подлог; во втором, потерпевший, уже обобранный, если похищенное скрыто, отбывает у следователя и на суде печальную повинность свидетеля, который должен представлять свои показания в целях общественного интереса, понимаемого им несколько отвлеченно. Разъяснение такого рода исключительности, или, лучше сказать, аномалии, мы встречаем в решениях кассационного Сената, который указывает на подлог как на крайне опасное средство. Такое воззрение на подлог, быть может, вполне применимо к подлогам в денежных знаках повседневного обращения, но не к подлогу в долговых документах. Никто вообще не расположен платить по подложному документу; случаются нередко даже уклонения от платежей и по действительным, а потому человек, задумавший воспользоваться подложным документом, направляет обман как средство насилия на распознавательную способность суда. Суд обладает всеми средствами для исследования истины; возмущаться же тем, что обман направлен на распознавательную способность самого же суда, было бы суду недостойно, потому что, возмущаясь, он утрачивал бы два своих священных свойства: беспристрастие и милосердие. Мне, конечно, могут возразить, что в настоящем деле идет речь о подлоге в векселе. Вексель, как орудие промышленного кредита, как рычаг денежного международного курса, как символ верности и честности купеческой, должен быть? особенно охраняем законом от подлогов, так как подлог в векселе подрывает не только интерес частного лица, но и целую систему общественного кредита. С этими соображениями нельзя было бы не согласиться; но вексельный институт утратил уже свое прежнее значение. Я не говорю о векселе переводном международном. Если вексель на товар, отправленный из Америки в Петербург, трассируется на Лондон, то, само собою разумеется, что векселя такого рода регулируют международные торговые сношения. Но в таких векселях подлоги никогда не встречаются, по крайней мере, в течение восьмилетней практики мне встречать не случалось. Что же касается до векселей простых, хотя бы и торговых, то прежнее их значение восстановить при посредстве уголовного закона нет уже возможности. Вексель появился тогда еще, когда общественные кредитные учреждения не были развиты. С развитием банкирских учреждений учет векселей облегчен, даже, можно сказать, распущен до такой степени, что вы можете выгребать лопатами дружеские, фиктивные векселя, как это и обнаружено печальной историей в Обществе взаимного кредита {Имеется в виду дело Юханцева. См. речь по этому делу В. И. Жуковского (стр. 311 и cл.).}. Если прежде вексель выражал собою торговую валюту, то теперь вексель пишется для того, чтобы получить в банке деньги, а потом уже приобрести товар. Дутые векселя получают право гражданства, никто ими более не брезгает, кроме уголовного закона. Надо принять в соображение еще и то, что законодательство само развенчивает вексельный институт, выводя вексель из особой цеховой торговой сферы в сферу всесветскую. Кто теперь не имеет право совершать векселя? Юноша, достигший совершеннолетия, занимает деньги на мотовство под вексель; ростовщик, давая деньги под проценты, берет векселя; может совершать векселя его жена, его дочь, если последует его ремеслу. Едва оперится человек совершеннолетием, он пишет векселя; вексель давно уже низведен на степень простой дружеской расписки. Подлог в векселе, между тем, признается все еще крайне опасным, хотя, замечу, в эту опасность никто уже не верит ввиду существующей ныне системы в исследовании спора о подлогах. Какой порядок применяется в гражданском суде к исследованию споров о подлоге? Когда по предъявленному в суде долговому документу возбуждается ответчиком спор о подлоге, без прямого обвинения, то суд обязан потребовать от предъявителя письменное объяснение, желает ли он взять свой документ назад. Если предъявитель не пожелает взять документа, то суд, исследовав спор о подлоге, передает дело к уголовному порядку. Эта система исследования ограждает, во-первых, интересы частных лиц от угрожающего ущерба; во-вторых, успокаивает общество, низводя подлог на степень безопасности; в-третьих, охраняет силу письменного акта от неосновательного опорочения; в-четвертых, гуманно относится к человеку, поддавшемуся преступным замыслам, вразумляет и предостерегает efb; в-пятых, дает более прочное и справедливое основание прокурору для уголовного преследования, так как дело по обнаружении подлога обращается к уголовному порядку, в-шестых, согласуется ли наш уголовный закон, приближающийся более к средним векам, чем к настоящему столетию, с теорией права, так как усматривает в предъявлении подложного документа лишь покушение; в-седьмых, соответствует современным потребностям общества, потому что ограждает неприкосновенность домашнего очага от произвольного вторжения власти по поводу какого-либо бездоказательного заявления о подлоге и дает более достойное положение прокурору, который тогда уже возбуждает преследование, когда подлог обнаружен гражданским судом. Назначение этой системы объяснено в проектах к судебным уставам. Там буквально выражено, что оно имеет в виду уменьшить случаи обращения дел о подлогах к уголовному производству. В какой степени эта система упрочена в нашей практике, вы можете судить по тому, что она распространена на взыскания по векселям. Прокурорский надзор находится, однако же, в вечной борьбе с этой системой. Едва прокурор заслышит, что где-то, в какой-то квартире идет речь о подложном векселе, он делает выемку или обыск. Бывали случаи, что дела в самой середине гражданского процесса обращались к уголовному преследованию. Можно было бы подумать, что прокурорский надзор глубоко исповедует принцип о праве государства на истину, в сущности же он исполняет только обязанности службы. В силу 1160 статьи Уложения, раз вексель составлен подложно — преступление уже окончено. Какие же результаты выходят из противоречия между статьей 1160 Уложения и статьей 555 Устава Гражданского судопроизводства? Человек, который, поддавшись преступному замыслу, пытается провести подложный документ, в надежде, что спора о подлоге не будет возбуждено, имеет право взять документ назад, если при заявленном споре нет прямого обвинения; человек, который, не подозревая подлога, идет к плательщику, лишается этого права, если плательщик заявит о подлоге прокурору, хотя бы без прямого обвинения. Мне следует спросить вас, как вы будете судить Гулак-Артемовскую, по статье 1160 Уложения или по статье 555 Устава Гражданского судопроизводства? Артемовская передает присяжному поверенному Кейкуатову векселя на умершего Пастухова. Кейкуатов является к брату Пастухова, в котором возбуждается некоторое сомнение. Кейкуатов предлагает рассмотреть поближе векселя, приглашая Пастухова приехать к себе. Вслед за приездом Пастухова к Кейкуатову являются товарищ прокурора и судебный следователь и отбирают векселя. Артемовская, выражавшая надежду, что Пастуховы, при ближайшем рассмотрении векселей, произведут платеж, лишена права отказаться от векселей, лишена свободы выбора в образе действий. Несомненен тот факт, что Артемовская в суд векселей не предъявляла. Вы можете делать различные предположения насчет того, имела ли она намерение предъявить векселя в суд; для меня, с юридической точки зрения, важно лишь то, что векселей в суде она не предъявляла. Нельзя же преследовать за то, что, может быть, было бы сделано. Прокурор имел законное право возбудить преследование, Судебная палата имела право предать Артемовскую суду, хотя замечу, что новый закон — об исследовании споров о подлоге в векселях — уже лежал у нее на столе. У нас предаются суду без участия присяжных заседателей. Судебная палата решает вопрос о предании суду по письменному делу, проверяет документы, не имея перед собою ни обвиняемых, ни свидетелей. Ее участие в уголовном процессе имеет нотариальный характер; затем она руководится исключительно формальным законом. Судебная палата предает еще только суду, а вы, присяжные заседатели, решаете участь человека, — положения совершенно различные. Я вправе ожидать от вас критического отношения к закону, потому что только при критическом отношении возможно к нему уважение. Прогрессивное развитие общечеловеческих идей всегда опережает закон, и он обречен на бесконечное совершенствование. Главная задача суда общественной совести в разумном применении закона. Если вы примете во внимание те соображения, которые я вам представил, то моя защита окончена. Но я не в состоянии предвидеть приемов вашего суждения, а потому должен перейти к защите по существу.