— Рыба, как обычно… — скривился парень.

— Ладно, Миш, давай. Только скорее — мне ехать надо! — Фил взглянул на часы и усмехнулся, увидев, как осторожно ассистент складывает кольчугу. — Да что ты с ней возишься — не бойся, не помнется!

XXXIX

Если бы кто-нибудь из друзей застал Пчелу за этим занятием — насмешкам и издевкам не было бы числа.

Витя Пчелкин сидел на диване в старой двухкомнатной хрущобе своих родителей и держал растянутый между выставленными ладонями моток пряжи, а его мать быстро и сноровисто сматывала шерсть в клубок. Судя по всему, это занятие было для Пчелы довольно привычным — он следил за движениями матери и плавно покачивал руками, чтобы нитка шла легко и не застревала.

Это и в самом деле было так. Витя был поздним ребенком — он появился на свет, когда его родителям уже перевалило за сорок. К своему сыну они относились как к главному богатству в своей жизни. С раннего детства мальчик был окружен самой трепетной и нежной любовью. И такое же чувство — правда, тщательно скрываемое от чужих глаз — Витя испытывал к своим родителям. Он и сейчас старался не доставлять им огорчений, ни одна их просьба не оставалась невыполненной. Мать увлекалась вязанием и очень любила мотать шерсть с рук сына, и Пчела часто и не без удовольствия помогал ей в этом.

Он смотрел, как морщинистые, покрытые сеткой вен руки матери сматывают шерсть в клубок и думал о своем.

Чеченские друзья Пчелы предложили Бригаде новое дело. Мало того, что оно сулило солидную прибыль, причем не только Бригаде, но и Пчеле лично. В случае его реализации Витя рассчитывал встать во главе крупного проекта, вырваться из-под надоевшей опеки Белова и зажить, наконец, своим умом. Но даст ли этому делу ход Саша? Сегодня должно произойти главное — будет принято окончательное решение.

Рядом за столом сидел отец Пчелы. Перед ним была расстелена старая немецкая карта Берлина. Карта давно дышала на ладан — протертая до дыр на сгибах, местами прожженная и надорванная, она выглядела настоящим музейным экспонатом. Василий Викторович, низко склонившись над столом, самым тщательным образом перерисовывал фрагмент карты на вырванный из тетрадки в клеточку листок.

— Бать, ты скоро? — поторопил его Пчела. — У меня времени впритык.

— Успеешь, — не отрываясь от своего занятия, пробурчал отец. — Мне семьдесят, и то не тороплюсь. Вот смотри.

Пчела, покачивая руками, вполоборота повернулся к отцу.

Василий Викторович показал ему свой рисунок и немецкую карту. Поочередно тыкая пальцем в обе бумажки, он объяснял сыну, где на них что.

— Это — Рейхстаг. А вот это, — вот, видишь? — та самая улица, где меня осколком жахнуло. Вот она… Ну, теперь там все по-другому, конечно. Но ты, Витя, все равно разыщи эту улицу и положи там цветок. Красную гвоздику.

— Может, розу? — предложил Пчела.

— Ну зачем розу? — отец терпеливо улыбнулся ему, словно неразумному малолетке. — Я же сказал — гвоздику. Только купи ее в Москве, да смотри, импортную не бери, бери нашу, подмосковную… Сделаешь?

Пчела кивнул. Шерстяная нитка описала последний виток, и его руки словно освободились от пут. Валентина Степановна опустила клубок в картонную коробку и робко предложила:

— Витюш, может, еще моточек?

— Мам, времени нет, серьезно… — покачав головой, Пчела приложил руку к груди и встал с дивана. — У меня ведь до самолета две встречи еще. Список лекарств где?

— В серванте, внизу, — показала мать. Пчела открыл створку серванта и взял еще один тетрадный листок, исписанный круглым материнским почерком. Он повернулся к родителям и улыбнулся:

— Ну все, давайте прощаться…

Ему и в самом деле нужно было спешить — до решающего разговора с Белым предстояло еще встретиться с Вахой и Асланом, чтобы обсудить все нюансы нового проекта. К тому же Пчела оказался без машины, поскольку Фила, доставившего его к родителям, срочно вызвали на съемки. К Аслану ему предстояло добираться самостоятельно.

Да, разговор с Сашей обещал быть трудным, при этом Пчела мог рассчитывать только на себя. Филу большинство коммерческих предприятий Бригады были, в общем-то, по барабану, ну а Кос — как это случалось в последнее время постоянно — наверняка встретит любое предложение Пчелы в штыки.

Так что убеждать Белого в перспективности нового дела, предложенного чеченцами, предстояло ему одному.

XXXX

После нескольких дней почти непрекращающегося снегопада наконец-то выглянуло солнце. Оно отражалось тысячами искорок в свежевыпавшем снеге, в широких окнах и на блестящих оцинкованных крышах окрестных домов.

Оля вышла на крыльцо их загородного дома на Рублевке и зажмурилась — после затянутого в шторы и занавески помещения неудержимый водопад солнца ее буквально ослепил.

С тех пор, как она вернулась из Америки, Оля почти постоянно находилась в подавленном состоянии. Виной тому был ее муж — Белов совсем перестал таиться и практически в открытую крутил роман с наглой и развратной актриской. То, что до отъезда во Флориду было для Оли лишь смутным подозрением, по возвращении в Москву оказалось отвратительным, гнусным и очевидным для всех без исключения фактом.

Ее душила обида и злость, поэтому первым ее порывом было — немедленно уйти. Но по зрелому размышлению Оля пришла к выводу, что открытый разрыв с Беловым — не в ее интересах. Во-первых, Саша был ей по-прежнему дорог, и терять его навсегда она не хотела. Зная крутой характер мужа, Оля вполне резонно опасалась, что стоит ей громко хлопнуть дверью — и Белов запросто может закрыть для нее эту дверь навсегда. А во-вторых, к своему удивлению и даже некоторому стыду, Оля поняла, что ей совсем не хочется жить прежней жизнью — в крохотной бабушкиной квартирке или на старой даче, без охраны, без прислуги, но зато с постоянной заботой о хлебе насущном. Оказалось, что она настолько от этого отвыкла, что сама мысль о ежедневной работе (где? кем?) оказалась пугающе недопустимой.

После мучительных колебаний Оля поделилась своей бедой с бабушкой. Совершенно неожиданно для Оли бабушка не возмутилась, не стала призывать на голову изменника все кары небесные. Ее реакция на слова внучки оказалась куда более спокойной и взвешенной. Тихим, бесцветным голосом бабушка выложила серию избитых советов, смысл которых сводился к одному: «Терпи, Оленька, перебесится — снова твой будет».

И Оля решила терпеть. Она старалась гнать прочь мрачные мысли, но проходили день за днем, а настроение у нее оставалось неизменно плохим. Вот и сегодня с утра она ходила как в воду опущенная — до той минуты, когда окатило ее с ног до головы светом не по-зимнему яркое, щедрое и праздничное солнце.

Мгновенно вспомнилось пушкинское «мороз и солнце — день чудесный!», невесть откуда на ее губах появилась чистая, радостная улыбка, и Оле с кристальной ясностью стало понятно, что все ее беды преходящи, и в конце концов все непременно будет хорошо.

— Ванечка! — обернувшись назад, позвала она сына. — Иди скорей, посмотри, какая прелесть!

Мальчик колобком выкатился на крыльцо и, тоже зажмурившись, спросил:

— Где плелесть?

Оля рассмеялась:

— Да вот же, везде…

Ваня разлепил глаза, сбежал по ступенькам и начал прыгать по квадратам плитки, которой был вымощен внутренний двор их усадьбы.

— Тили-тили, тлали-вали… — восторженно горланил он.

Оле тоже было и радостно и легко, и она тихонько подтянула сыну:

— Это мы не проходили, это нам не задавали! Парам-пам-пам!

Они весело пропели припев раза три (других слов песни не знали ни мать, ни сын), не обращая внимания на искоса поглядывавшего на них громилу-охранника. Вдруг створки ворот, погромыхивая, поползли в стороны, и во двор с неторопливой грацией гиппопотама въехал черный «Мерседес» Фила.

Он выскочил из машины и, раскинув руки в стороны, вразвалочку направился к ним навстречу.

— Здравствуй, Валерочка! — Оля с улыбкой чмокнула Фила в щеку. — А Макса где потерял?