Я вдруг успокоился. Я поверил, что куплю дачу. Неизвестно пока — на какие шиши, но куплю непременно.

Великий экономический парадокс творился с нами и вокруг нас. Простые советские клерки шагали в замшевых пиджаках, в дублёнках и американских джинсах. Рядовые инженеры с месячным окладом в сто семьдесят рублей ехали в семитысячных «жигулях» на двенадцатитысячные дачи. И моя свояченица Зинуха, скромный зубной техник, несла на красивой, легкомысленной голове без малого трехсотрублевую шапку. Вместе же с шубой, сапогами, кольцами и французским бельём она стоила никак не меньше полутора тысяч...

Подходящая дача — и недорогая — свалилась на меня внезапно. С владельцем её, фотокорреспондентом вечерней газеты Савелием Прыгловым, корчившим несусветно печальную рожу (так ему, дескать, не хотелось расставаться со своей недвижимостью), познакомил меня Витюша.

В первое же воскресенье мы с Прыгловым отправились смотреть дачу.

Близилась весна. На укатанной улице имени Дарвина в деревне Верхние Пискуны снег почернел, сделался дыроватым и ломким. Возле Дощатых калиток грелись на солнцепёке старухи и собаки. А за деревней, на дачной дороге в глаза нам ударила высокогорная белизна. Здесь было безветренно, тепло, хотелось снять с себя одежду и, не теряя времени, подставить плечи нежному мартовскому ультрафиолету. Хотелось петь, дурачиться, кидаться снежками. Думать же — я вспомнил Пухова — не хотелось вовсе. Ни о чём.

Но мешал Савелий. Забегая вперёд и пятясь задом, он рассказывал мне историю своего грехопадения, из-за которого вынужден теперь продавать дачу. Глаза его слезились от яркого солнца, и потому история казалась очень печальной, а сам Прыглов — незаслуженно притесняемым человеком, страдальцем и жертвой.

Дело в том, что Савелий Прыглов проштрафился. Проще говоря, угодил в вытрезвитель. В вытрезвителе его обработали по науке, подержали, сколько положено, и прислали в редакцию бумагу — с позорящим рисунком и требованием обсудить на коллективе. В редакции, конечно, могли бы эту историю зашпаклевать. Зашпаклевать, замазать, спустить на тормозах. Но не захотели. Из принципиальных соображений. Ибо сами вели с этим злом неустанную борьбу, выжигали, как говорится, калёным железом. И даже — буквально накануне прокола, случившегося с Прыгловым, — опубликовали в номере подвальную статью: «Зелёному змию чёрную жизнь!»

Словом, вынесли вопрос на собрание. Коллектив был, в общем-то, Хороший и — если женщин не считать — демократичный. Но — шеф! Главный редактор — то есть. Шеф был человек слова и дела. Очень конкретный. Скажет, например: «Тебе, Иванов, к Новому году выхлопочем квартиру. Раньше не обещаю, а к Новому году выхлопочем», — и точно: будет квартира. А скажет: «Что-то вы, милейший, в последнее время темпы снизили? Или лыжи навострили из редакции?» — значит, всё: упаковывай манатки по собственному желанию.

Так Что шеф скомандовал: дать бой, отреагировать. За Савелия поэтому принялись всерьёз. Мужику за сорок, лысый уже, толстый, трое детей — а его песочат. Он, главное, и работник хороший был, оперативный. О нём редакционный поэт даже стишок сочинил: «Невзирая на объём, очень лёгок на подъём». И вот — на тебе. Подробности требуют: как, дескать, дошёл до жизни такой? Как докатился?

Савелий, конечно, попивал. Но аккуратно. Закроется в своей комнатушке, вывесит на дверь бумажку «Проявляю», вмажет сто грамм — и хорош. Ни за что по глазам не определишь.

— Ну, как докатился, — начал объяснять Савелий. — В буквальном смысле получается. Возвращался вечером от друга, подошёл к трамвайной остановке — а там толпа. Только я на подножку, а передо мной мужик какой-то попятился и столкнул меня. Я упал, И вдруг чувствую — берут под руки...

— А чего же ты не на своей машине?

— Так ведь именины у друга были.

— А-а-а, понятно. Врезал, значит, как следует.

— Да кого там врезал. Ну, запашок был, естественно.

Редактор постучал карандашом по столу:

— Прыглов, Прыглов!.. Не надо. За один только запах в медвытрезвитель не забирают.

— А вот взяли. Я им тоже: «Ребята, вы что?..» Меня же не эти... не милиционеры сняли, дружинники. Схватили за руки — два бугая — не вывернешься.

— А ты ещё вывернуться хотел? Дебош устроить? Хорррош!

— Да не хотел я выворачиваться! Просто к тому говорю, что здоровые, мол, бугаи...

Редактор опять карандашиком:

— Прыглов! Давайте без этого. Не усугубляйте своего положения. Бугаи!.. Народные дружинники — бугаи ему. На себя-то посмотри: ишь, худосочный.

Тогда Савелий заплакал.

Не притворно заплакал, по-настоящему. Он вдруг понял — худо дело: могут отнять «пушку». Ну, не в буквальном смысле, а репутацию. Вытурят из газеты — докажи потом. Пушка Савелия стреляла без промаха. Он опытный был парень: давал снимки и в родную «Вечёрку», и в «Молодёжку», и в областную газету. Снимал «маяков» производства, виды новостроек, но больше всего любил этюды. Поставит очередную свою подружку, даст ей в руки веточку сирени — шлёп! И готово — на другой день в газете появляется снимок: «В город пришла весна».

«Пушка» настреляла Савелию кооперативную квартиру, «жигулёнок», вот эту самую дачу в Пискунах и ещё одну, капитальную, в далёкой деревне Ерусланово на берегу Обского моря. И вдруг — такая трещина. Понеслось всё с горки вниз.

Савелий плакал и не вытирал слез.

— Да, — заговорил он, слизывая с губ соленую влагу, — а эти тоже... Просыпаюсь утром... Денег было сорок восемь рублей. Точно помню. Ну, сколько там за обслуживание полагается? Ну, возьмите. А остальные?.. Цыц, говорят, алкаш! Какие тебе ещё деньги!.. И главное — сидит этот... дежурный — мои же сигареты курит. Мои — вижу: у меня на пачке был телефон записан. — Савелий не стал уточнять, что на пачке был записан телефон одной дамочки, которую он попутно «закадрил» на именинах у друга. — Дай, прошу, хоть закурить.., «Сиди, говорит, морда! Закурить ему, видите ли...»

— Минутку, Прыглов, минутку, — насторожился редактор (он принципиальный человек был, смелый. Горел на этом не раз, но держался). — Если вы здесь не сочиняете, а правду говорите, то с этим учреждением надо разобраться.

И всё собрание оживилось. Закивало головами: ага, мол, надо разобраться. Что же это, на самом деле? Ну, полонили человека, ну, ладно. Но уж до такой-то степени зачем?

Прыглов почувствовал: проносит. Слава те Господи! И осмелел.

— Да не вру я! Честно! Всего обчистили. Смешно: даже мускатный орех и тот реквизировали.

Про орех он ляпнул вгорячах, сразу понял это и пожалел. Но, оказалось, поздно.

— Какой, какой орех? — спросил редактор.

И тут высунулся зав. отделом писем.

— А это, Прокопий Васильевич, — хихикнул он, — специально некоторые в кармане носят — заедать после выпивки. Чтобы запаху не было.

Собрание грохнуло.

Во дают!

— Тоже, значит, не дураки по этой части?

— Так профессионалы ведь!

Но сразу же все стихли. Потому что редактор сидел с каменным лицом.

— Та-ак! — протянул он зловеще. — И что же вы, товарищ Прыглов, легенды нам здесь рассказываете? «Запашок»... «Случайно»... «Я не я, и хата не моя»... А у вас это, оказывается, хронически?

Короче, закатили бедному Савелию, в результате, на полную катушку: строгий, с занесением, до первого предупреждения.

Но даже не это важно. Главное, что редактор сказал ответсекретарю:

— И вообще, присмотреться надо. Что-то у нас в последнее время на снимках и текстильщицы, и мороженщицы на одно лицо. Такие сплошь красотки — хоть с женой разводись. Он что их — штампует? Это уже, извините меня, кое-чем пахнет...

Всё это Савелий рассказывал мне, постороннему человеку, подробно, не скрывая конфузящих его деталей.

Дачу он продавал из стратегических соображений: не хотел мозолить глаза общественности. Продавал срочно: ему требовались деньги на мотоцикл с коляской для старшего сына — чтобы тот мог самостоятельным ходом добираться до деревни Ерусланово.