Шествие представляло из себя радующую картину. Впереди — огромная веприца-мать, а за ней — с десяток шустрых зверьков, уморительно разрисованных: бурые спины у них были прострочены телеграфными цепочками черточек и точек.

Вся эта пестрая компания вела себя самым непринужденным образом. С визгом и хрюканьем неуклюжие зверьки носились друг за другом, выкидывая различные угловатые штуки. То рассыпались в разные стороны, как горох из лопнувшего мешка, то снова грудились, то, подражая матери, тыкались носом в землю, пытаясь копать. Восторгу и забавам не было конца. Временами они теснились к матери, путаясь у нее в ногах, и принуждали ее остановиться, требуя, чтобы она дала сосать. А потом— снова взапуски…

Ичке шла настороженно. Спустилась ночь. Тугай наполнился звуками и враждебной тайной.

Но вот заросли поредели. Вскоре семейство вышло к небольшому озерку. Собственно, это было даже не озеро, а большая лужа, заросшая камышами.

И что только тут творилось! И справа и слева рывками носились темные туши кабанов, визжали, харкали, хрюкали. Кругом стоял треск камышей. Слышались заливистые усердные рулады шакалов. Доносились и тысячи других голосов, которое дрожали, переливались, сталкивались и замирали в ночном звездоточивом воздухе. В стороне сторожко пробирались к водопою козы и олени.

Ичке при виде воды тоже оживилась и, взбороздивши жидкий ил, с упоением зарылась в него. Дун хотел было последовать ее примеру, но у него ничего не вышло, и он только забил себе грязью нос. Однако он все-таки присел подле матери, ловя на себя комья грязи, которые летели с нее. Вскоре все семейство с увлечением барахталось в мелкой луже. Это был первый урок купанья.

С тех пор Ичке каждую ночь водила свое стадо купаться. Оттуда шли бодрые, освеженные. Ичке по дороге кормилась: Дун видел, как она ловко наскакивала на лягушек, мышей, придавливала их тяжелым копытом и немедленно проглатывала. Дун и сам ловчился подражать матери. Сначала у него выходило плохо: поймав длинного червя и не сумев его заглотать, он обычно отчаянно верещал, так как тот щекотал ему глотку. Ичке его выручала.

Но еще чаще приходила к нему на помощь другая заботливая и могучая мать — природа. Она раскрывала ему лесные и камышовые тайны, она посылала ему навстречу тысячи существ, которые или убегали или нападали на него, она таинственно намекала ему, когда грозила опасность, языком крови и смерти она рассказывала ему о жизни и ее законах. И уроки ее подчас были потрясающи…..

Как-то, подходя к обычному месту купанья на озерке, семейство Ичке заслышало впереди отчаянный переполох. Как большие серые пружины, вылетели из камышей обезумевшие козы, прядая над кустами метра на два кверху. Вслед за ними на полянку с дребезжащим, судорожным криком выскочила и последняя, но она тотчас же споткнулась и рухнула на передние ноги. На ее шее, около затылка, висело гибкое пятнистое тело. Это был леопард. Он вгрызся в мускулы животного и, тихо и кровожадно урча, пил его кровь, пока тело жертвы замирало в последних судорогах. Потом хищник вырвал несколько кусков мяса из брюха животного и через несколько минут, сыто облизываясь, ленивыми движениями скрылся в зарослях.

А когда выводок возвращался с купанья, уже целая стая шакалов облепила труп козы; они жадно отрывали от него куски мяса и при малейшем подозрительном звуке отпрядывали в стороны…

Еще когда Дун сидел под кустом, затаясь от леопарда, он чувствовал, как, несмотря на страх, в нем что-то просыпалось и заострялось. В окружающей жизни он постепенно улавливал простой, но суровый закон. Однако эти первые уроки не всегда проходили гладко.

Однажды на прогулке Дун был особенно резв и задорен. Он щипал своих сверстников за хвост, заглядывал в звериные норы, забивался под корни и камни. Он всем хотел показать, что ему хорошо живется на свете и что он ничего не боится.

Но в одном месте, остановившись на камышовом валежнике, он вдруг почувствовал, что под ним что-то забарахталось, задвигалось. Через минуту из-под валежника выскочил еж, который, отступая, свирепо шипел. Этот уморительный серый зверек — такой маленький и такой грозный — заинтересовал Дуна. Он бросился за ним, чтобы поближе познакомиться, и ткнул в него носом. Еж мгновенно сжался в клубок, колючки его ощерились, вздрогнули и впились Дуну в нос. Удалец отчаянно заверещал и, позабыв о своей храбрости, пустился наутек. И через минуту, плаксиво подвизгивая, он жаловался матери на несправедливость судьбы. Ичке сначала недовольно выговаривала своему любимцу, а потом, в знак прощения, лизнула его в окровавленный нос.

Но огорченья скоро забывались. Дун с каждым днем крепчал. Белые строчки на его спине постепенно бурели. Его инстинкты изощрялись. Перед ним открывалось суровое поле жизни.

Между станцией караванной дороги Джегербент и селением Сады-вар Амударья делает крутую излучину. Ее голубое лицо в этом, месте покрывается оспинами островов и отмелей. Упершись упругим плечом, она веками отодвигает правый берег в пустыню. И только теснина Дуль-дуль-атлаган надевает на нее не надолго свой каменный ошейник. Ширина русла тут всего пятьдесят метров.

Столовидными навесами оборвался здесь правый берег. Разноцветно тускнеют в разрезах известняки, мергели[64]), зеленые глины и красноватые песчаники. А дальше, в глубь страны — зыбучее море песков и раскаленные просторы Кызыл-кумов.

На левом берегу, в излучине Амударьи, как в горсти, — многоверстный ворох зарослей и стекляшки озер. Мрачно, черно насупился Бурлю-тугай; среди лесных дебрей, как охра на темном фоне картины, желтеют острова и клинья камышей.

Но пустыня напирает и здесь. В некоторых местах тугай расступается, и барханы[65]) Кара-кумов подходят вплотную к Аму, а при малейшем ветерке дымятся и ссыпаются в реку песчаными каскадиками.

В тугаях, в камышах, на воде привольно всякой птице и всякому зверью. Озера в некоторых местах кишат живностью, они черны от разных утиных, куриных и Куликовых пород, а среди них огромными белыми лилиями плавают стаи лебедей, пеликанов, пасутся колпицы[66]) с лопатообразными клювами, белые цапли, изящные фламинго цвета утренней зари. Все это пернатое царство копошится, перекликается, чавкает, булькает, — над озерами стоит шум, который похож издали на праздничное ликование большого города. А сверху беркуты и орланы по-хозяйски оглядывают окрестности и кричат, словно дергают за металлическую пластинку.

К ночи из камышей, из зарослей крадется четвероногое зверье: шныряют волки, лисицы, шакалы, ластится кара-кулак, ломятся кабаны. Птичьи хоры сменяются звериными.

Кабанья здесь видимо-невидимо. Да и как ему не плодиться! Мокрого места много, хищник ему опасен лишь в ранней молодости, а на взрослого кабана не любит нападать даже и джул-барс[67]).

Крепко досаждает кабанье местному жителю. Нет с ним никакой управы! Как только поспеет джугара[68]), а на бахчах набухнут дыни и арбузы, кучами поналезут кабаны к кишлакам[69]). И нет никакого сладу с непрошенными гостями.

Кишлак Сады-вар зарылся в зелень. В полдневную солнечную плавь не слышно здесь жизни: она изнемогает под навесами, под деревьями, в крытых двориках. Но чуть небо отведет свой огненный зрачок к западу, из кишлака несутся меланхолические скрипы арбы, редкие выкрики, ленивые перебранки собак— звуки медлительной жизни. Стайки горлинок кружатся около жилья, и густыми струйками растекаются по окрестностям их мелодические упреки: