Он плохо помнил те, первые годы. Да, был суд. Судили Ольгу – и его вызывали свидетелем. И Вероника Аркадьевна там была. А вот Камила, кажется, не было. Потому что Ольга всю вину взяла на себя? Или он и правда был ни при чем? Нет, не может этого быть. Одна бы она не рискнула.

Обрывки воспоминаний. Смутные пятна лиц. И вдруг что-то яркое – словное выхваченное из тумана на свет. Лицо Ольги – жалкое, растерянное. Оправдывается, выкручивается, врет. Дрожащие руки крутят пояс юбки. Совсем не похожа на ту наглую самоуверенную стерву, которая захлопнула дверь у него перед носом.

К чему же ее приговорили? И приговорили ли вообще? Он так об этом и не узнал. Или узнал, но забыл? Кажется, ему стало плохо, и его увели из зала суда. Сколько же времени он провел… где? Кажется, это была больница? Или нет? Год? Два? Три? Он не помнил. И спросить было не у кого. Мать умерла, а с отчимом они не разговаривали уже много лет.

Дали третью группу инвалидности, пенсию назначили. Работать устроился сторожем в трамвайный парк. Время от времени ходил то в поликлинику, то в диспансер, лекарства какие-то принимал. Дни шли – один на другой похожие. Прожил – и ладно, и слава Богу. Впрочем, в Бога-то он и не верил. Был бы Бог – разве допустил бы такое? Разве позволил бы Ольге разрушить его жизнь, а самой жить как ни в чем ни бывало дальше. Уже потом он узнал от кого-то, что она вышла замуж за Камила и уехала с ним за границу.

У нее был муж и, кажется, ребенок, а у него – никого. Никого и ничего. Кроме фотографии на стене. Да, любви давно уже не было, а воспоминание о любви осталось. Не светлое и не темное. Просто – какое-то. Да и ненависти-то, как ему казалось, тоже не было. Погасло все. Выжгло душу и погасло. Оставило доживать – пустой оболочкой.

Оказалось, не погасло. Не совсем погасло.

Как только подумал, что Ольга и Камил, может быть, приедут на похороны, сразу рот наполнился кислой слюной, сердце мучительно-глухо забилось, а под черепом привычно зашевелилось что-то горячее.

Может, они и не приедут. Может, они развелись. Может, они вообще умерли.

Так он говорил себе, но чей-то тонкий голосок, серебристо посмеиваясь, возражал: нет, они приедут, обязательно приедут. И это будет твой единственный шанс восстановить справедливость.

Он смотрел на фотографию, – помутневшую, под пыльным, засиженным мухами стеклом – и ему казалось, что портрет кивает ему: да, да, ты должен это сделать. Должен отомстить. За все, что она натворила. За все, что они натворили.

10.

Когда я уходил, Женя еще не проснулась.

- Не буди ее, - сказал Саша, прикрыв дверь в комнату. – Она очень плохо спала. Наверно, заморозка отошла, болело сильно. Я слышал, как она вставала, по квартире бродила. Тебе хоть спать не мешала?

- Нет, - я отвернулся, чтобы Саша не видел моего лица. – Вообще ничего не слышал.

Он посмотрел, приподняв брови, на сдувшийся матрас, но ничего не сказал.

Ветровка высохла, рубашка не совсем. По спине бежали мурашки. И почему-то казалось, что не только от холода. Ощущение было такое, словно мне снова предстояло сдавать фармакологию – один из самых жутких экзаменов. Как говорил отец, у них в институте была такая поговорка: «Сдал анатомию – можно влюбиться, сдал фарму – можно жениться».

Наверно, все дело в том, что я ни разу еще не был на похоронах. Так уж вышло. Покойников видел сколько угодно, и снаружи, и изнутри. А вот похороны – до сих пор это обходило меня стороной.

До гостиницы я добрался без приключений, хотя в метро меня помяли изрядно. Я даже и не подозревал, что там может быть столько народу. Хотя… Час пик, ничего удивительного.

Мама посмотрела сквозь меня и отвернулась, поджав губы. Отец покачал головой и вздохнул. Я промолчал, словно ничего не произошло. А что, собственно, произошло-то? Я ведь позвонил, предупредил.

Когда я учился на первом курсе, у нас с родителями шла упорная позиционная война. Я считал себя взрослым и упорно воевал за возможность приходить домой, когда захочу, и не отчитываться по мелочам. «Что со мной может случиться? - огрызался я на мамины упреки и папины нотации. – Я не девушка, не изнасилуют. И в пьяные драки не лезу». Вообще-то я понимал, что они беспокоятся, не совсем уж я бесчувственное бревно. Но дело было в принципе – настоять на своем, показать, что сам могу принимать решения. Кончилось все тем, что родители как-то взяли и ушли вдвоем. И вернулись только утром. Когда я уже бегал по потолку и названивал в больницы и морги, потому что мобильные у обоих не отвечали. Они заночевали у кого-то из знакомых, а меня решили не предупреждать. После этого я стал звонить и говорить: со мной все в порядке, вернусь примерно во столько-то – или завтра.

Так что особенно злиться им было не из-за чего. Хотя, конечно, если подумать, то понять можно: пусть и не совсем чужая, но все же незнакомая страна, а на следующий день похороны. Ладно, как говорит крестная, проехали. Если хотят – пусть злятся.

- И где же ты был, если не секрет? – спросил отец, когда мама зашла в ванную.

- Познакомился с ребятами, гуляли. Мосты развели – пришлось остаться у них ночевать, - пожал плечами я. Давно усвоенный урок: врать не стоит, лучше сказать безопасную часть правды.

- Ладно. Похороны в двенадцать на Смоленском кладбище. В половине двенадцатого – отпевание в церкви. В одиннадцать мы должны быть в морге. Будь добр, приведи себя в порядок. Мама приготовила тебе черную рубашку.

Он выглядел неважно – осунулся, под глазами темные круги. Беспокоился за меня? Может быть, но скорее всего за маму. Та вообще была на себя не похожа. Но только ли из-за бабушкиной смерти?

Прекрати, одернул я себя. Опять начинается? Прав Саша, надо выбросить все это из головы. Иначе добром это не кончится. Я уже смотрю на своих родителей как на… Как на кого? Злодеев? Преступников? Да если б я знал!

До Покровской больницы мы доехали на маршрутке. Около морга уже стояла группка людей, среди которых я узнал соседа бабушки Бориса Антоновича. Сегодня он был в темно-сером двубортном пиджаке, слегка узком в плечах и на животе. Рядом мяла в руках букет гвоздик щуплая женщина неопределенных лет, видимо, жена. Черная юбка сидела на ней мешком, темно-синий газовый шарфик упорно съезжал с волос на глаза.

Сосед поздоровался с нами довольно приветливо, выразил соболезнования. Остальные – их было человек пятнадцать, в основном женщины – посматривали искоса. Осуждение была написано на их лицах огромными буквами: вот, приехали, иностранцы. Бросили бабку на произвол судьбы, умерла в одиночестве. Одна дама, видимо, общественница с работы, бросилась к матери решать финансовые вопросы, но та остановила ее жестом: все потом. Активистка отошла, обиженно поджав губы.

Полная женщина в черном брючном костюме бегала с какими-то бумагами и шумно суетилась. Мама шепнула нам, что это агент из ритуальной конторы. Что-то, разумеется, сделали не так, что-то перепутали, время шло, нас уже ждали в церкви, а гроб все не выносили.

Наконец словно волна с шорохом пробежала.

- Мужчины, мужчины! – заволновались женщины.

Мне нести гроб не дали. Сказали, что кровным родственникам нельзя. Отец с соседом встали впереди, еще двое мужчин сзади.

- Держи мать-то под руку, - сердито поджав губы и поправляя шарф, приказала мне Анна Васильевна.

И хотя идти от дверей до автобуса было всего несколько метров, мама, испуганно вздрогнув, вытянула в мою сторону локоть. Держать ее под руку было страшно неудобно, я вообще не любил так ходить, даже когда девушки держали под руку меня. Но, видимо, так принято?

В автобусе, довольно неказистом на вид, родители сели вместе, а рядом со мной оказалась совсем молодая девчонка лет семнадцати, видимо, тоже родственница. Она посмотрела на меня с опаской и притиснулась к окну, словно боялась, что я на нее наброшусь с какими-нибудь непристойностями. Ага, разбежалась. Даже если б мы были совсем в другой обстановке, вряд ли у меня возникло бы такое желание – уж больно страшна.