Вечерами она препоручала Тосю мужу, забиралась в кровать с каким–нибудь романом про неземную любовь.

Карлу по душе эти часы предночного покоя, двухкомнатная квартирка в старом бревенчатом доме на 5‑й Сокольнической улице. Летом кругом зелено, зимой — снежно, как в деревне. До Потешной улицы («Потешки»), где живет мама, рукой подать. Все бы неплохо, будь работа.

Дождавшись мая — за зимние месяцы Сверчевскому удалось проработать в общей сложности недели три, — он снес хга Сухаревку старую шинель. Стоял, мучительно держа ее в поднятой руке. Продать удалось только к обеду. За половину цены, намеченной Нюрой.

Он медленно брел по 1‑й Мещанской, повернул в Грохольский переулок. В разных концах скверика молодые красноармейцы отрабатывали ружейные приемы, учились маршировать. Отделенный шутливо скомандовал: «Перекур с дремотой». Подсел к Сверчевскому, достал кисет с махоркой.

— Как она, служивый, жизнь молодая?

У командира отделения крестьянски–костистое лицо, веснушки от майского солнца. Лет двадцати, не больше. А покровительственность, как если б годился в отцы.

— Я свое отслужил.

— Неизвестно. Международное положение покажет, — наставительно уточнил веснушчатый командир.

Из дальнего угла сквера донеслось:

— Рота, в колонну по четыре…

Отделенный торопливо придавил сапогом недокуренную цигарку.

Командир придирчиво оглядел ряды.

— Шагом арш! Не тянуть ногу! Запевала, песню!

Высокий мальчишеский голос начал:

Строй бодро подхватил:

Тяжелыми коваными каблуками рота сотрясала мостовую. Карл сопровождал ее по тротуару.

Слова бесхитростные — проще некуда. А берут за сердце. Сколько всплывает за ними: первая атака под Курском, пулеметное гнездо на высоте, гибель балагура Макарова, переправа у Усть–Медвединской, болотистые кочки мозырского леса…

Перед Спасскими казармами ротный скомандовал:

— Отставить песню! Тверже шаг! Равнение направо!

Медленно закрывшиеся высокие ворота отделили Карла от красноармейской колонны.

Назавтра он нетерпеливо ждал начала рабочего дня в районном военкомате. Из районного направили в городской. Оттуда на медицинское обследование. Врачи недоверчиво осматривали и ощупывали его.

Председатель комиссии протянул заключение.

— Забраковать вас, товарищ Сверчевский, нет оснований. Но сейчас мирное время. Для армии предпочтительны командиры абсолютно здоровые. Последнее слово — за военкоматом.

В московском военкомате посылали из комнаты в комнату. Сверчевский уже вовсе отчаялся, когда увидел в коридоре знакомое лицо. Человек в пенсне. Тот, что когда–то на вокзале, вопреки Знаменскому, направил Карла в батальон Благуше–Лефортовского района.

Сверчевский подошел. Сбивчиво напомнил о переформировании 1‑го Московского отряда особого назначения.

— Что–то припоминаю. Но причем это?

Глаза недоверчиво сузились за продолговатыми стеклышками.

— Побеседуем.

Судя по солидным размерам кабинета и часовому у дверей, человек в пенсне занимал важный пост.

— Не спешите. Начните издалека.

Сверчевский нервничал. Поймет ли его начальник, сидевший по другую сторону широкого стола, заваленного бумагами?

Кажется, понял. Завершая разговор, встал.

— Достаточно ли обдуман ваш шаг? У нас — не проходной двор… Мировая революция не за горами. Однако час ее предугадать нельзя. Не исключена новая война, возможно — войны… Наша армия сильна своим духом, своей правотой. Но вооружение пока слабое, квалифицированных командных кадров мало, среди красноармейцев — безграмотные. Командиры должны учиться сами и учить бойцов… И такая немаловажная подробность: увы, мы лишены возможности в должной степени материально обеспечить комсостав. У вас большая семья. Подумайте.

— Я решил.

— Еще примите в расчет: батальон вы сейчас не получите, максимум — роту, когда не взвод.

— Согласен.

— Что у вас сохранилось из обмундирования? Шинель продали. Ясно… Вот бумажка. Вещевой склад в подвале. Получите новую шинель и сапоги.

Карл опустил глаза на свои ботинки с подвязанными проволокой подошвами.

Приказ о зачислении в армию Сверчевского Карла Карловича, согласно поданному им рапорту, был подписап 31 июля 1922 года. В сентябре его назначили командиром взвода в 56‑й стрелковый полк.

Армейская перестройка велась на полный ход, вводились новые уставы. К вечеру кончались занятия с красноармейцами, начиналась командирская учеба. Нередко Карл задерживался допоздна и оставался ночевать в казармах.

Близилась пятая годовщина Октябрьской революции, предстояли большая демонстрация и парад на Красной площади.

Давно Антонина Войцеховна не видела своего старшего в таком радостном возбуждении. Еще месяц назад, тяготясь неприкаянностью, он курил с ней, не находя, о чем говорить. Теперь, оживленный, забегал на минутку, целовал руку, приплясывал краковяк, заставлял Макса и Тадеуша подпевать ему.

Переболев ностальгией, он обретал себя в этой стране. Пусть бы и они, братья, сестры, хворающая мама, почувствовали: здесь их дом.

С продуктами было по–прежнему туго. Но Антонина Войцеховна, Нюра и Зося втайне от Карла готовили на 6 ноября семейный вечер. Честь но чести. Со сладкими пирогами, тястками, до которых Карл большой охотник. С гостями. Со свечами — Макс купил дюжину.

Если бы еще Хеня со своим Янеком, если б вернулась вдруг Люцина!..

По негласному уговору никто в этот вечер не заводил о них речь. Пей, гуляй — дым коромыслом.

Зря Зосин муж тушуется. Карл с первого взгляда определил: Леонтий — парень что надо. По–польски уже научился, вроде Нюры («Проше бардзе, сбегай до магазина. Але побыстрее»).

Зина и Ося успели благополучно развестись, сохранив добрые отношения, и сейчас дурачились наравне со всеми, как в прежние времена.

Карл, к ужасу матери, пел «Марыся, Марыся, пуйдем спать до лужка».

С легким хмелем в голове, он спешил пробуждающейся к празднику Москвой. Сорвал ветку, поигрывал ею, как плеткой. Над воротами трепыхались флаги, булыжник блестел после ночного дождя. На Казанской площади возле Николаевского вокзала Карл попал в шумную, разноязычную толпу. Из Питера в Москву специальным поездом прибыли делегаты IV конгресса Коминтерна.

Утренний ветер легкой волной пробежался по темно-алому полотнищу на фасаде вокзала: «Мы путь земле укажем новый! Владыкой мира будет труд!»

В полку Сверчевскому сообщили, что командир роты заболел, по Красной площади роту поведет он.

Постукивая прутиком по сапогам, Карл обошел строй.

— Вопросы, жалобы имеются? Больные есть?.. Главный заголовок сегодня в «Правде»: «Мы не старики, черт возьми! Мы только начинаем жить…» Это и про нас с вами. Чувствуете?

Полк двигался к центру, сопровождаемый торжественным гулом фабричных гудков.

От Спасских ворот тянулись трибуны. Деревянная обшивка раскрашена под кирпич. Издали трибуны сливались с Крдмлевской стеной. Перед ними — двухсаженная фигура рабочего, вздымающего молот.

Прогремела повторенная, как эхо, десятками голосов команда:

— К торжественному маршу… Побатальонно. Дистанция на одного линейного… Первый батальон прямо… Остальные на–пра–во!

Грянула барабанная дробь. За ней — сверкающий медью оркестр.

Не помнил Карл Сверчевский такой минуты, такого солнечного волнения.