— О нет… нет… Я не отпущу тебя, не позволю, чтобы ты так ушла… — говорил германец, схватив девушку за руки и ласково увлекая ее в глубь палатки. — Ты должна выслушать мои оправдания… Прости меня… прости меня, Эвтибида… прости, если я обидел тебя… Сам не знаю… как будто бы не я говорил… гнев обуял меня… Выслушай меня, молю тебя!

— Неужели я опять должна выслушивать поношения и оскорбления? Отпусти, отпусти меня, Эномай, я не хочу испытать самого ужасного горя: увидеть, как ты снова набросишься на меня. Я не хочу умереть от твоей руки со страшной мыслью, что ты — мой убийца!

— Нет, нет, Эвтибида, не считай меня способным на это, не пользуйся правом презирать меня, данным мною тебе сегодня, не пользуйся благоприятным положением, в какое тебя поставила моя звериная злоба… Не своди меня с ума! Выслушай меня, выслушай, Эвтибида, или, клянусь священной змеей Мидгард[174], я перережу себе горло на твоих глазах! — И он выхватил кинжал, висевший у него за поясом.

— Ах, нет, нет!.. Во имя молний Юпитера! — с притворным ужасом восклицала гречанка, умоляюще протягивая к великану руки.

И слабым голосом она произнесла печально:

— Твоя жизнь слишком дорога для меня… слишком драгоценна… о мой обожаемый Эномай, о любовь моя!

— О Эвтибида! О моя Эвтибида! — произнес он нежно, голосом, в котором звучала искренняя любовь. — Прости меня, прости меня!..

— Ах, золотое сердце, благородная душа! — растроганно проговорила девушка, улыбаясь, и обвила руками шею колосса, простершегося у ее ног. — Прости и ты меня за то, что я разгневала тебя и довела до ярости.

Крепко прижав Эвтибиду к груди, германец покрывал поцелуями ее лицо, а она шептала:

— Я так люблю тебя! Я не могла бы жить без тебя! Простим друг друга и забудем о случившемся.

— Добрая… великодушная моя Эвтибида!

И оба умолкли, обнявшись. Эномай стоял на коленях перед Эвтибидой.

Первой нарушив молчание, она вкрадчиво спросила:

— Веришь ли ты, что я люблю тебя?

— Верю, так же как верю во всемогущество бессмертного Одина и в то, что он разрешит мне в день, когда душа моя расстанется с телом, пройти по великому трехцветному мосту в священный град блаженных и отдохнуть под сенью исполинского ясеня Идразила.

— Тогда скажи, во имя золотых стрел Дианы, как же ты мог хотя бы одно мгновение усомниться в том, что я желаю тебе добра?

— Я никогда в этом не сомневался.

— А если ты в этом не сомневался и не сомневаешься, почему же ты отвергаешь мои советы, почему доверяешь вероломному другу, который предает тебя, а не женщине, которая тебя любит больше жизни и хочет, чтобы ты был великим и счастливым?

Эномай вздохнул и, ничего не ответив, поднялся и стал ходить взад и вперед по палатке.

Эвтибида украдкой наблюдала за ним. Она сидела на скамье, облокотившись на стол, и, подпирая голову правой рукой, левой играла серебряным браслетом, изображавшим змею, кусающую свой хвост; браслет этот она сняла с руки и положила на стол.

Так прошло две минуты. Оба молчали, потом Эвтибида, как будто говоря сама с собой, сказала:

— Может быть, я предупреждаю его из корысти? Предостерегаю его от чрезмерной откровенности его благородного сердца, от слепой доверчивости его честной натуры; указываю ему на все хитросплетения козней, которые самая черная измена готовит ему и бедным гладиаторам, восставшим в надежде на свободу, совершающим чудеса храбрости, меж тем как они обречены на участь во сто крат худшую, чем прежняя их судьба, — может быть, делая все это, я забочусь о своей выгоде, не так ли?

— Но кто же так говорил когда-нибудь? Ни у кого этого и в мыслях не было! — воскликнул Эномай, остановившись перед девушкой.

— Ты! — строго сказала Эвтибида. — Ты!

— Я?! — переспросил пораженный Эномай, приложив обе руки к груди.

— Да, ты. Одно из двух: либо ты веришь, что я люблю тебя и желаю тебе добра, и тогда ты должен поверить мне, что Спартак предает вас и изменяет вам; либо ты уверен, что Спартак— воплощение честности и всех добродетелей, а тогда ты должен считать, что я лживая притворщица и изменница.

— Да нет же, нет! — чуть не плача, восклицал бедный германец; он не был силен в логике и в спорах, и ему хотелось избежать разрешения такой мучительной дилеммы.

— Невозможно понять, по какой причине я могла бы предать тебя, — продолжала Эвтибида.

— Прости меня, моя божественная Эвтибида, я не только не понимаю, я и подумать не мог, что ты можешь или хочешь предать меня. Ведь ты дала мне столько доказательств своей любви… Но прости меня… я не вижу, не могу понять, по какой причине Спартак способен меня предать.

— По какой причине? По какой причине? — вскочив, спросила Эвтибида и подошла к Эномаю, который склонил голову, словно боясь ее ответа.

— О!.. — воскликнула через минуту девушка, сложив свои маленькие ручки и подняв сверкающие глаза к небу. — И ты еще спрашиваешь? Слепой безумец!

И, помолчав, она добавила:

— Скажи мне, легковерный ты человек, разве после сражения у Фунди не говорил вам Спартак, что консул Варрон Лукулл явился к нему и предлагал ему высокие посты в испанской армии или же префектуру в Африке в том случае, если он согласится покинуть вас на произвол судьбы?

— Да, он это говорил. Но ты ведь знаешь, что Спартак ответил консулу…

— Ах ты, бедный глупец! Ты не понимаешь, почему он так ответил? Да потому, что ему предлагали слишком мало за услуги, которых от него требовали.

Эномай, не произнеся ни звука, ходил взад и вперед, склонив голову.

— Он считал недостаточным для себя чин квестора или должность префекта…

Эномай молчал, продолжая свою прогулку.

— Теперь ему сделали новые предложения, удвоили, утроили посулы, а он вам об этом ничего не сказал.

— Откуда ты это знаешь? — спросил Эномай, остановившись перед Эвтибидой.

— А как ты думаешь, зачем Рутилий, переодевшись апулийским крестьянином, отправился в Рим? Думаешь, для того, чтобы предложить Катилине принять командование над войском гладиаторов?

— Да, думаю…

— Спартак мог, конечно, уверить вас в этом — он хитрый и коварный человек, — но меня ему не обмануть, я прекрасно поняла, что гонец был послан в Рим для возобновления переговоров, начатых в Фунди консулом Варроном Лукуллом.

Эномай опять зашагал по палатке.

— А если это не так, то почему же был отправлен Рутилий, именно Рутилий — латинянин и свободнорожденный?

Эномай молчал.

— А почему же, когда Рутилий таинственно погиб, Спартак, не посоветовавшись ни с кем из вас, хотя вы такие же военачальники, как и он, и, может быть, более достойные и храбрые, чем Спартак, почему же он самовольно отправил в Рим преданного ему Арторикса, переодетого фокусником? Почему именно Арторикса, возлюбленного сестры его Мирцы? Почему именно его и никого другого?

Эвтибида сделала паузу и, глядя на Эномая, шагавшего по палатке из угла в угол, продолжала:

— И скажи, мой любимый, откуда такие перемены? Лишь только Арторикс вернулся из Рима, Спартак настоял на том, чтобы принято было решение покинуть Италию и вернуться во Фракию, в Галлию, Иллирию и Германию.

Эномай остановился и, опустив голову, устремил неподвижный, дикий взгляд на одно из железных колец, державших натянутое полотнище, прикрепленное к крюку, вбитому в землю; он грыз ногти пальцев правой руки, а левой уперся в бок.

— Разве все это естественно? Логично? Справедливо и честно?.. — сказала через минуту Эвтибида и, помолчав, добавила — Как! Обессиленный Рим не знает, где набрать легионы, чтобы противопоставить их победоносным войскам Сертория в Испании, Митридата в Азии, а у нас в этот роковой для Рима час имеется семидесятитысячная армия, прекрасно дисциплинированная, отлично вооруженная, одержавшая столько побед, и, вместо того чтобы повести ее в наступление на вражеский город и без труда овладеть им, мы бежим от него! Разве это логично? Разве это естественно?