М а р и н а. И никогда не жили?

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Может быть, было только несколько подобных историй в жизни, и раз в сто больше таких историй в литературе. Нет, я не отрицаю — возможна теоретически такая судьба: человек растет, влюбляется и гибнет. Обычно травится. В наше время револьвером история не заканчивается. Но, честно говоря, меня такая судьба не радует. В ней есть некоторый инфантилизм, душевная незрелость.

М а р и н а. Обязательно незрелость?

П о ж и л о й  ч е л о в е к (как бы не слушая ее). Мы слишком доверяем опыту прошлого. Любовь, так обязательно как Ромео и Джульетта, дружба — как Герцен и Огарев, доброта — как у Пьера Безухова. И даже любовь у Хемингуэя — это тоже прошлое. А мы часто этим калечим жизни. Сейчас другая любовь, другая дружба и другая доброта. Мы легко привыкаем к новым скоростям, машинам, одеждам, другому уровню науки, а здесь мы консервативны. Ужасно консервативны. Притом молодежь периодически бросается в другую крайность — в распущенность. Тоже не так приятно. Этим они несознательно пытаются долбить здание наших представлений о любви, а мы отбиваемся от них опять той же Татьяной Лариной. Но в конце концов дело продвигается, продвигается… Кстати, на улицах по-прежнему нельзя целоваться?

М а р и н а. Нельзя.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Ничего, разрешат, официально разрешат. Так в конце концов всегда и выходило.

М а р и н а (не слушая). У меня же есть сын. Он будет расти, я буду учить его не повторять моих ошибок, ошибок других… отца, например. Представьте, я говорю ему: главное — это не оставлять близкого тебе человека, ставить его выше своих целей.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Подождите, подождите, это довольно спорно…

М а р и н а (настаивая). Я знаю, что говорю… Ставить его жизнь выше собственной жизни. Если хотите, только тогда можно ставить жизнь и цели человечества выше своих собственных. Я не вычитала и не додумалась до этого, я это знаю как женщина…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Это хорошо… но это трудно. Не забудьте сказать своему сыну, что… в жизни надо быть готовым ко всему.

М а р и н а. Нет, я скажу ему другое — в жизни нет ничего страшного и такого, что могло бы унизить тебя…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. …если ты любишь. Вы так хотите сказать?

М а р и н а. Без всяких «если»… В жизни действительно нельзя ничего бояться, только тогда ты сможешь… сможешь полюбить. Действительно — полюбить! И вот когда я скажу эти слова моему, уже ставшему длинным и резким парнем, с пробивающимися усами, сыну, вот тогда я… я, наверное, отвернусь и… и пойму, что я ему ненавистный, чужой, испортивший всю его жизнь человек… и все мои слова… У меня не будет другой жизни. И другой человек не будет мне так дорог… (Закрыла лицо руками.) Хватит, пустите меня к нему. Максим…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Вы сейчас зовете другого Максима. Того, каким вы увидели его восемь лет назад… первый раз.

М а р и н а (после небольшой паузы). Да… наверное.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Вы хотите увидеть его тогда? И себя тоже.

М а р и н а. Хочу. Мне это нужно. Максим!

Сцена на некоторое время погружается в темноту, потом снова зажигается свет. На сцене  М а к с и м. Он снял пиджак, очки, и можно поверить, что это Максим восемь лет назад — он из той породы людей, которые мало меняются от двадцати до сорока лет.

Максим стоит посередине сцены и не понимает, кто его позвал.

Некоторые детали, появившиеся на сцене, указывают на то, что это московская квартира, поэтому не должен вызывать удивление домашний вид  О т ц а  Максима, который в этот момент выходит на сцену.

О т е ц. Это я тебя звал. Я сейчас уезжаю на дачу, когда мне возвращаться?

М а к с и м. Завтра, завтра. Ты же, наверное, поедешь прямо в институт?

О т е ц. Хорошо, тогда я возьму бумаги с собой. У меня завтра выступление на симпозиуме.

М а к с и м. Хочешь похвастаться?

О т е ц. Я хочу, чтобы ты знал. Наша с тобой жизнь измеряется не только обедами, посещениями выставок, покупкой тебе нового костюма или днями зарплаты. Она идет от одной моей работы к другой, от проекта… до его принятия, от идеи до симпозиума, от ругани в мой адрес — до признания той же самой идеи. Вот это — поступь нашей семьи. Когда не было тебя, была твоя мать. Она умерла. Теперь есть ты. И я хочу, чтобы ты это так же отчетливо понимал, как понимала это она…

М а к с и м. Ты — прекрасно организованная машина. Я это понимаю.

О т е ц. Прекрасно организованная — это значит очень сложная. Мать не понимала, но она чувствовала эту машину. Ты не чувствуешь и не понимаешь. Ты просто принимаешь ее. Она тебе удобна. Ты к ней привык. Я тебя не осуждаю. Привычка — это не так уж мало в отношениях.

М а к с и м. Когда в детстве я начинал плакать, ты уходил из комнаты. Ты никогда не утешал и не возился со мной.

О т е ц. Это не совсем так. Когда ты высказываешь, свои бредни, я их выслушиваю…

М а к с и м (перебивая). …и осмеиваешь их.

О т е ц. Неужели ты думаешь, что я еще должен соглашаться? Я не запрещаю тебе ничего. Но я никогда не хотел, чтобы у тебя было счастливое детство. Ребенок эгоистичен, человеческое приходит позже… Примерно в твоем возрасте. Конечно, лучше бы раньше, но в наше время человек только лет в двадцать начинает что-то соображать. Нет, не в смысле чистого знания, а в весях человеческих. На чистом лице проступают строгие черты личности…

М а к с и м. Мужчины?

О т е ц. В твоем случае, естественно, да. Но такой процесс возможен и у женщин. Личность проступает… Личность. Кстати, у женщин этот процесс начинается раньше… Но потом затормаживается на семье, детях, плите…

М а к с и м (неожиданно). А если из меня ничего не выйдет? Ты будешь очень переживать?

О т е ц. Мне будет неприятно. Конечно… Но ты сам понимаешь, что я не пущу себе пулю в лоб.

М а к с и м. Может быть, ты против моих друзей? Тебе неприятно, что мы собираемся здесь, в нашей квартире?

О т е ц. Это было бы уже совсем глупо с моей стороны. Без друзей ты пока не можешь. Ты еще слаб.

М а к с и м. Слаб? Я?

О т е ц. Пройдет время, и они тебе будут не нужны. Друзья — это иллюзия общества, всего общества, но отобранная по удобному тебе принципу. А конечный смысл человека — это воспринимать общество в целом, как таковое… И уже ко всему обществу прикладывать свой принцип.

М а к с и м. А что будет дальше?

О т е ц. Очень, очень просто. Друзья постепенно сменяют друг друга. Потом их просто не остается. И ты остаешься один. Это очень хороший… я бы сказал, оптимальный вариант. Ты разговариваешь с миром. Только он один во всех своих взаимоисключениях и разнообразиях может понять тебя.

М а к с и м. А другой вариант?

О т е ц. Другой хуже. Значительно хуже. Всю жизнь ты будешь цепляться за близких, кричать на них, жаловаться им, проклинать их. И, кстати, близкие, близкие будут все мельче и мельче…

М а к с и м. А в первом случае?

О т е ц. Ну конечно, в первом случае они будут всё талантливее, прекраснее, великодушнее, что ли… И всё самостоятельнее, что ли… Но ты же сам все знаешь. Почитай, почитай истории великих людей.

М а к с и м. А если ты любишь человека?

О т е ц. Совершенно неопределенный вопрос…

М а к с и м. Почему?

О т е ц. Это уж такой редкий дар. Гениальный дар. Куда нам всем… Очень, очень, очень несчастные эти люди… (Тихо.) Очень.

М а к с и м. Но мы же употребляем это слово.

О т е ц. Конечно, конечно… Об этом мы потом как-нибудь поговорим.

М а к с и м. Нет, нет, сейчас.

О т е ц. Потом…

М а к с и м. Я все равно тебя не отпущу.

О т е ц (не сразу). Любовь… ну что же… Вот тот дар любви, он разрушает все, все наши системы заграждения, все наши приспособления к собственной защите… Он как у Фауста… нет, даже он там соврал. Мгновение, только мгновение. Озарение. Исчезает разделенность биологических существ. Все исчезает… Высшая, самая высшая точка. Благо другого, его счастье, торжество, каждая секунда другой жизни, его улыбка, плохое настроение, печаль, растерянность, мелькнувшая в его глазах, выше и в миллион раз важнее, чем вся твоя жизнь, все годы, отпущенные тебе судьбой. И все… И все… А разрушение в том, что вся остальная жизнь бессмысленна. (Перебивает себя.) Но это крайне редко. Крайне… Почти не бывает. Это, конечно, нарушение. Это все равно что видеть через стены или иметь такой музыкальный слух, что падать в обморок от лязга трамвая. И это, наверно, не нужно… не нужно…