— Близятся выборы, Пётр Алексеевич, может, ты сам напишешь Никитину?

   — Я не только Никитину, я всему сейму напишу. Пусть он не свою глотку рвёт, а зачитает им царскую грамоту.

   — Верно, Пётр Алексеевич. Пиши.

Пётр сел к столу, придвинул лист бумаги, взял перо, одно, осмотрев, отбросил. Взял второе и его швырнул в угол.

   — Кто очинивал перья? — спросил раздражённо.

   — Я, господин бомбардир, — тихо отозвался подьячий Ларионов.

   — Плохо чинишь.

Ларионов взглянул на Головина, мол, хорошие ж перья, но тот, кивнув одобрительно, развёл руками: что поделаешь, терпи, не на тебя гнев, на ясновельможных, а рядом-то ты.

   — Вот это попробуйте, господин бомбардир, — подал подьячий другое перо.

Пётр, даже не взглянув на очин, умакнул перо в чернильницу и начал писать быстро, словно летя по бумаге, разбрызгивая чернила:

«Ясновельможные Панове! До нас, Государя всея Руси, дошла ведомость, что на великопольском сейме, готовясь к избранию короля, многие наклоняются в сторону французского принца де Конти. Должен напомнить ясновельможным панам, что сим избранием будет нарушен «вечный мир» между Россией и Польшей, так как де Конти, став королём, явно намерен вступить в союз с турецким султаном и крымским ханом. В этом случае Польша нарушит союзнический договор с Австрией, Венецией и Россией, что обернётся худом и для самой Польши. И посему, имея к государству вашему постоянную дружбу, мы такого короля французской и турецкой стороны видеть в Польше не желаем, а желаем, чтобы выбрали вы себе короля какого ни есть народа, только был бы он не противной стороны, в доброй дружбе и крепком союзе с нами и цесарем римским, против общего неприятеля Креста Святого.

Речи Посполитой верный друг и союзник Пётр».

Закончив писать, отодвинул лист на край стола, буркнул подьячему:

   — Перебели. Я подпишу.

И снова, умакнув перо, начал писать на другом листе резиденту Никитину:

«Дорогой Алексей Васильевич! Посылаю тебе грамоту мою, адресованную ясновельможным, учини так, чтоб размножить её, а того крепче, зачитать на сейме. Не забудь оговориться, что грамоту сию ты получил из Москвы от государя. Обязательно. И от себя напомни спесивцам, что армия князя Ромодановского стоит у границ и что государь, мол, двинет её немедля, если случится противно его слову. Самому мне грозиться невместно, а тебе Бог простит, а я дак ещё и награжу. Что б ни учинилось, пиши мне сюда в Пиллау незамедлительно. Да поможет тебе Бог. Пётр».

Подьячий Ларионов перебелил сеймовскую грамоту, не сделав ни единой помарки.

   — Господин бомбардир, каким числом ставить?

   — Так. Сегодня у нас двенадцатое июня, а поскольку она из Москвы следует долее, ставь-ка: писано на Москве тридцать первого мая тысяча шестьсот девяносто седьмого года. Государь должен в столичном граде обретаться.

Подьячий вписал, как было велено, протянул лист Петру. Тот принял, перечитал, остался, видимо, доволен. Подписал грамоту. Сказал Ларионову:

   — Прости, Михайло, что давеча накричал на тебя безвинно, воистину от болезни сердца сие. Не серчай.

   — Что вы, господин бомбардир, да разве я посмею.

Тут же грамота польскому сейму и письмо Никитину были отправлены незамедлительно в Варшаву на имя резидента.

Приходилось ждать, что более всего невыносимо было для деятельного Петра. Он облазил Пиллау вдоль и поперёк, снял план Кёнигсбергской крепости. И наконец, при поддержке курфюрста, договорился с начальником порта Пиллау оставить здесь двенадцать солдат для изучения «морского пути». Опять взяв списки, отобрал двенадцать человек. Когда они явились, проверил по списку, велев отвечать по-морскому — «Есть!»

   — Кирилл Рыбаков!

   — Есть!

   — Иван Шестаков!

   — Есть!

   — Савва Литвинов... Семён Вонифатьев... Игнат Озоркин... Никифор Басманников... Семён Воронцов... Афанасий Бурлив... Алексей Драчёв... Данила Ухватов... Елисей Ширяев... Семён Козлов.

Услышав последнее «Есть!» от Козлова, спросил:

   — Глаз всё ещё болит, Семён?

   — Да нет, прошёл, господин бомбардир.

   — Ну и слава Богу. Вы останетесь здесь, братцы, для изучения морского дела. Вас распределят по кораблям. В первую очередь изучайте управление судном, компас и всю оснастку корабля. Чтоб вы не явились на корабли полными чурбанами, я вам нарисую на доске основные ветры по отношению к кораблю, вы их выучите и уж на судно явитесь не полными дураками. Смотрите сюда.

Пётр быстро, в несколько штрихов, нарисовал абрис судна и несколько стрел, направленных на него с разных сторон.

   — Вот видите эту стрелу, бьющую прямо в корму? Запомните, это фордевинд. Самый попутный и желанный ветер для моряка. А вот эти стрелы справа и слева от него — это бакштаг, тоже, как вы понимаете, ветры, благоприятные ходу судна. Ну, бакштаг есть ещё полный, крутой. С ними пока не путайтесь, на практике поймёте. Далее ветер, дующий прямо в бок судну, называется боковой галфинд. Ну, а далее к носу бейдевинд — полный, крутой. Что такое, Кирилл?

   — Я хотел спросить, господин бомбардир, при этих бейдевиндах судно, значит, не может иттить?

   — Что ты, дорогой! — воскликнул Пётр, обрадованный таким вопросом Рыбакова. — Корабль может идти при любом ветре. Всё зависит от искусства моряка. Вот и хочу, чтобы вы научились этому искусству.

Большие глаза Петра блестели, лучились радостью, ибо разговор пошёл о его любимом деле — морском.

   — Кто из вас лучше освоит кораблевождение, воротившись на родину, получит в управление корабль и звание лейтенанта флота. Это я обещаю твёрдо.

Наконец пришло сообщение из Польши от Никитина, что 17 июня состоялись выборы короля: «...Сторонники саксонской партии провозгласили королём Августа, но французская партия, не согласясь с этим, затеяла драку, дошло до сабель, но, слава Богу, никого не убили, только кому-то отсекли нос да, кажись, два или три уха. Поле осталось за саксонской стороной. Грамота государя сделала своё дело, проняла ясновельможных. С чем и поздравляю, ваше величество».

Прочитав донесение резидента, Пётр тут же написал поздравление Августу и отправил его Никитину с просьбой передать по назначению. Резидент не задержал с ответом:

«...Новый польский король Август привёл саксонскую армию, принял католическую веру и присягнул на верность Речи Посполитой. Получив вашего величества поздравления, он сказал мне, что даёт честное слово быть с царём заодно против врагов Креста Святого и что изъявленный ему вашим величеством аффект никогда не изгладится из его памяти. Посылаю вашему величеству поклон, король поклонился гораздо низко».

   — Ну и слава Богу, — перекрестился с облегчением Пётр. — Но армию Ромодановского всё равно пока нельзя отводить от границы.

Можно было следовать далее, но тут подоспел день тезоименитства Петра, 29 июня, и господин бомбардир решил отметить его хорошим пиром и фейерверком в компании с курфюрстом Бранденбургским Фридрихом.

Пётр сам занялся приготовлением фейерверка, решив применить только что полученные знания на практике, а курфюрсту в Кёнигсберг отправил приглашение:

«Пресветлейший и вельможный курфюрст, любезный брат и друг мой! Понеже 29 июня день моего тезоименитства, я тщу себя надеждой видеть брата моего за моим столом.

Ваш верный друг и брат Пётр. Писано в Пиллау 27 июня».

Однако «тщил» себя бомбардир напрасно, вместо брата Фридриха в Пиллау явился канцлер курфюрста граф Крейзен. Объявив о том, что его суверен не может прибыть на торжества в связи с занятостью, граф начал приветствие от имени курфюрста:

   — ...Дорогой брат мой, от всей души поздравляю тебя с твоим днём ангела и...

И чем далее говорил он, тем мрачнее становился именинник. Пётр стоял в окружении послов и многочисленной свиты. Самолюбие его было уязвлено, хотя обычно он был равнодушен к протоколу официальных процедур. Но здесь в ответ на его искреннее приглашение к семейному торжеству, по сути, было проявлено неуважение. Так, по крайней мере, он считал.