По полкам прошёл ропот:

   — Неужто через святых старцев будем переступать? Не простит нам Бог такой грех!

От великих князей приходили бояре, Христом Богом просили вернуться в монастырь, но упрямые старики стояли на своём:

   — Вместе со своими детьми и помрём здесь. Думаете, нам легче будет, если под стенами келий рубиться станете? Нет уж! Так и передайте великому князю, что никуда отседова мы не пойдём. То наше последнее слово, так вся братия решила.

Ушли бояре, посрамлённые благочестивыми старцами.

Уже перестали летать через Волгу стрелы. Ратники поснимали с себя тяжёлую броню и превратились в мирных хлеборобов.

С той стороны Волги, где тревожно колыхались на ветру знамёна дружины Василия Косого, тишину нарушило пение. Оно было протяжным и неторопливым, как течение Волги. Старцы прислушивались к псалмам, а потом игумен тоже запел красивым густым басом. И трудно было поверить, что голос принадлежит немощному старику. Один за другим подхватывали пение старцы, а следом за ними и вся рать. Голоса двух враждующих сил вдруг слились воедино в одном мощном хоре. И не стало здесь врагов, и невозможным казалось после пения поднять руку на брата.

В шатёр к Василию Васильевичу вошёл игумен. Приложился губами великий князь к сморщенной руке старца и попросил:

   — Помири меня с братом моим, не желаю я более лить кровь.

   — За тем я и пришёл к тебе, — не стал лукавить старик. — Три года в междоусобных войнах кровушка льётся. Ладно бы за веру стояли, а то убиваете один другого за власть, гордыню смирить не можете. Оглянись вокруг, князь, посмотри, как обнищала Русь. Похожа она на тяжкого больного, ранами и язвами покрыта. Сам я к Василию Юрьевичу поеду, думаю, не посмеет он старику отказать. Если что, так и в ноженьки ему поклонюсь, на колени встану. Нет во мне гордыни, я её в мирской жизни оставил. Да и не о себе я хлопочу, а о деле нашем. Кого же ты в дружину свою призывать будешь, если ордынцы на границах появятся? То-то и оно, что к брату своему обратишься, а больше не к кому! А он к тебе за помощью придёт. Только в единстве мы и сильны! Ты думаешь, князь, Василию Юрьевичу легко со старшим братом воевать? И ему так же тяжко. А ещё есть пословица такая: лучше худой мир, чем кровавая сеча.

   — А если Василий Косой откажет в мире? — засомневался великий князь.

   — Не мне он откажет, — просто отвечал игумен. — Немощных старцев оскорбит, что томятся на берегу какой день. Откажет он всему православному миру, что радеет о мире между братьями. А стало быть, будет предан анафеме! Отвернутся от него не только ближние бояре, но и все люди. — И, подумав, добавил старец: — Пусть откажет! Возможно, тогда на Руси и восторжествует добро. Благословляю я тебя, князь, — заторопился старик в обратную дорогу.

Василий Васильевич проводил его до самой воды. Лодка была плохонькая, рыбацкая, едва законопаченная. Взмахнули гребцы вёслами и отчалили от берега. Именно так первые апостолы уезжали в чужедальние края обращать в Христову веру племена язычников.

Некоторое время Василий Васильевич мог видеть неясные силуэты людей, а потом ночь скрыла и их.

Не положено встречать святых с оружием в руках, и, когда лодка пристала к берегу, ратники попрятали мечи и помогли сойти игумену.

   — К князю Василию Юрьевичу меня ведите, — наказал он. — Дело у меня к нему есть.

   — Пойдём за мной, святой человек, — предложил свою помощь один из бояр. — Да не оступись, темно здесь.

Ярко полыхали факелы, и их кровавый свет заставлял отступать темноту, освещая дорогу игумену. Старик шёл осторожно, подобрав длинную рясу, а впереди островерхим шеломом уже высился шатёр Василия Косого.

Василий Юрьевич вышел навстречу гостю, поклонился и провёл в шатёр.

Игумен всматривался в лица воинов. Его окружали бородатые мужи и безбородые отроки. Они походили на тех, которые остались на другом берегу Волги. Игумен с грустью подумал, что многих ему уже не суждено увидеть, если он не склонит Василия Юрьевича к миру. Возможно, завтра суждено им сойтись в битве с дружиной Московского князя, и будет много пролито крови, много людей останется на поле брани.

   — Я пришёл от Василия Васильевича Московского просить мира, — начал игумен, войдя в шатёр.

Василий Косой смиренно ждал, когда старик присядет на табурет, и только после этого решился сесть сам. Сундук под его тяжестью испустил протяжный стон и смирился с ношей.

   — Продолжай, святой старец, — глухо отозвался Василий.

Игумена Ипатьевского монастыря, отца Фотия, князь знал давно. Монах часто бывал у него в Звенигороде, а ещё раньше появлялся в уделе отца в Угличе. Юрий Дмитриевич не однажды звал старца на свою землю, сулил златые горы, обещал епископство, но старик отказывался от всего, объясняя своё упрямство гак:

«Народу в Угличе много, отвлекать меня от молитв станут. А мне о Боге нужно думать, у мирян же только одна забота — поесть и попить всласть. А нам, монахам, многого не надо: была бы крыша над головой и крест на груди. Я бы дальше на север ушёл, да братией связан, не могу бросить! А молитва до Бога лучше доходит в одиночестве».

Фотий был из тех людей, чьё призвание — служить Богу. Едва исполнилось отроку четырнадцать годков, как оставил он отчий дом и подался в монахи. Поначалу всю Русь исходил босиком с посохом в руках. И только через десяток лет понял: служить Богу нужно не на дорогах, а в маленькой келье посреди пустыни. Так Фотий сделался пустынником.

В полном одиночестве он провёл пятнадцать лет. Потом близ кельи поселился ещё один монах, через год их было пятеро, а через несколько лет на этом месте вырос крепкий монастырь.

И вновь вспомнил Фотий о своём призвании пустынника. Шумно стало на прежнем месте, теряется сила молитвы в пустословии да злословии, только абсолютная немота и приятна Богу.

Скоро Фотий ушёл дальше на север, в земли, которые были заселены язычниками. Недоверчиво поначалу встретили они проповедника, однако не трогали и келью монаха обходили стороной.

На благодатной почве и зерно приносит обильный урожай, и через несколько лет язычники признали Фотия и с благодарностью приняли Христову веру. И вновь Фотий был не один, вокруг него, как и прежде, стали собираться монахи. Так вырос монастырь, где Фотий стал игуменом.

Дальше бы ему идти, искать одиночество, но вдруг почувствовал себя Фотий старым и усталым и решил остаться в этих местах навсегда.

   — Люди сказывают, что ты насильно собирал рать супротив великого князя московского, — продолжал строго Фотий. — Кто не желал идти воевать господина твоего, так того наказывал! По-божески ли это?

   — Клевещут на меня, святой отец! — осерчал Косой. — А что на Ваську Московского хотел идти, так это правда! И собирал я рать со своих уделов.

   — Ошибаешься, князь. Эти земли принадлежат московскому князю.

   — Нет! Эти земли принадлежат моему отцу Юрию Дмитриевичу, который сам был на Москве князем, я же его наследник по праву.

   — Не боишься ты Божьей кары, Василий! — строго сказал Фотий. — Видно, случится худшее, рать не пойдёт за тобой. А тебя я оставлю без благословения.

Фотий поднялся, чтобы уйти, и тут Василий вскочил, загородил дорогу старцу:

   — Прости, святой отец, не прав я, прости! Чего же хочет от меня Василий Васильевич?

   — Он хочет, чтобы ты признал его старшим братом, — отвечал старик.

Нахмурился Василий Косой, но сдержал себя:

   — Сначала мой отец был для него младшим братом, теперь он того же и от нас требует. А ведь я старше его на четыре года.

   — Разве в годах дело? — удивился старик. — За кем стольный город, тот старшим братом и будет.

   — Что ещё хочет Васька Московский?

   — Василий Васильевич даёт тебе в удел Дмитров. И говорит, чтобы ты вернул всю казну, вывезенную из Москвы, и чтобы никогда не зарился на великое княжение, далее если того захотят ордынцы. А людей, которые развели крамолу на великого московского князя, к себе не принимать повелел.