А язычники — это так! Ещё и не такого насмотришься. К крови, как к хмельному, привыкнуть нужно, тогда оно и голову кружить не будет.

Василий выпил квас до самого дна. И тяжёлые капли повисли у него на усах.

Загадал желание. Теперь только молиться, чтобы сбылось.

Незаметно наступил вечер. Солнце низко повисло над полем, окрасив красным луговые травы. Василий пожелал выйти на крыльцо. Прохладный ветер остудил кожу.

   — Посады отстроили? — спросил государь.

   — Отстроили, батюшка. Как ты велел, со льготами строили. Пошлину не брали, и золото пригодилось, что ты из казны пожаловал. Месяца не прошло, а посады уже стоят! — сообщил Прохор. — Теперь они краше прежнего будут.

   — Ивана хочу видеть, пошлите за ним.

Ивана нашли во дворе вместе с боярскими детьми. Позабыв про своё великокняжеское величие, он играл в салки. Рубаха у него вылезла из-под пояса, волосы растрепались, а крест болтался у плеча. Прошка слегка пожурил пострельца и повёл к отцу. Так он и предстал перед Василием Васильевичем — запыхавшийся, с чумазым лицом. Прошка плюнул на рукав и вытер рожицу великого князя, хоть и не видит Василий, но не подобает Ивану в таком виде перед отцом стоять.

Василий нашёл руками плечи сына.

   — Жениться тебе пора, государь, — сообщил московский князь.

Ваня шмыгнул мокрым носом, а потом кулачком растёр по лицу грязь.

   — Ага.

   — Ты суженую свою видал? Ну и как она тебе? Приглянулась?

   — Худа больно, — по-солидному отвечал Иван Васильевич.

   — Ну ничего, ещё потолстеет! — вдруг залился громким смехом Василий.

Он хохотал громко, удивляя бояр, которые давно не видели великого князя в таком бесшабашном, лихом веселье. Пустые глазницы князя наполнились слезами, которые стекали быстрыми ручейками по скуластым щекам. Он никак не мог остановиться, заражая своим весёлым смехом стоявших рядом бояр. Иван оставался серьёзен, словно всё происходящее относилось к другому: заткнул рубаху за пояс, расправил княжеские бармы и стал терпеливо дожидаться, когда отец успокоится. А Василий хохотал так, словно хотел зараз отсмеяться за все годы, проведённые печальником. Запрокинув голову назад и устремив пустые глазницы к небу, он повторял одно:

   — Худа, говоришь, больно! — И вновь его сотрясал новый приступ хохота.

Бояре уже давно отсмеялись, отёрли платком бородатые лица, а Василий всё не унимался. И, наконец, успокоившись, отвечал серьёзно сыну:

   — Жаль, что не суждено мне увидеть свою невестку. Но бояре говорят, девка она красивая и добрая. На мать похожа, такие же глазищи. А у Матрёны, я помню, хороши они были. Сладится всё, сынок.

Свадьба великого князя Ивана Московского с княгиней тверской состоялась в июне. По случаю женитьбы сына Василий объявил в городе праздник. Великая княгиня Мария разъезжала по монастырям и раздавала щедрую милостыню. Не усидела дома даже старая Софья Витовтовна, повелела запрячь мерина попокладистее и увязалась вслед за невесткой. Юная княгиня Мария Московская ездила по столице в санях, запряжённых шестёркой лошадей, которую сопровождали всадницы. Московиты не привыкли к такому зрелищу — жались к стенам, отбегали в сторону, пропуская конный отряд. Никто не осмеливался смотреть девкам-охальницам в лицо, сжимали шапки и отвешивали глубокие поклоны, как перед великими господами.

Народ в городе гулял до глубокой ночи: пили вино, стучали в барабаны, плясали. Шуты и шутихи, нацепив на шею звонкие бубенцы, бегали по улочкам и веселили народ. Караульщики у городских ворот в этот день были сговорчивыми — отворили ворота, и в Москву из дальних и ближних сёл прибывал народ посмотреть на свадьбу великого князя Ивана.

Упились допьяна. Мужики вповалку лежали на базарах, где была выставлена княжеская медовуха. Стража не наказывала провинившихся кнутами, а глашатаи объявили свободу лиходеям.

Сам Василий ещё утром разъезжал по темницам и миловал узников. Ликование охватило всех, и следующее утро встретили хмельными.

Позади свадебное веселье, впереди совместная жизнь. Запропастились куда-то тысяцкий и дружка, Иван остался один. Боярыни ввели к государю десятилетнюю жену Марию Московскую и оставили молодых одних. Марья озоровато глянула на мужа из-под фаты и присела на лавку.

   — Репы хочешь? — вдруг предложил Иван жене давно очищенную жёлтую репу. — Сладкая...

   — Хочу... — пропела Марья, отложив в сторону тряпичную куклу.

Ваня грубовато ухватил куклу и бросил её в угол.

   — Хватит тебе в куклы играть! Теперь ты жена моя!

Марья хмыкнула, а потом испуганно разревелась.

   — Плохой ты! Зачем Аннушку обидел! Больно ей!

Иван накинул нагольную шубу и вышел в сенцы. У дверей караулили двое постельничих. Бояре, заприметив юного князя, заулыбались:

   — Марья Московская хнычет? Что, жёнки испугался? А ты лаской её, государь, возьми. Сильничать здесь ни к чему! Так оно лучше будет, это тебе не по лесам рыскать.

   — Шапку с головы долой, когда с государем говоришь! — взвизгнул рассерженно Иван.

Боярин охотно подчинился юному князю, опасаясь в дальнейшем заиметь в нём грозного врага.

Иван вернулся в горницу. Марья уже утёрла нос и глаза и качала куклу на коленях.

   — Я государь-муж, а ты жена моя! — сказал двенадцатилетний великий князь. — Иди сюда и рядом сядь. Теперь нам всю жизнь так быть.

Всю ночь в комнатах государя горели свечи — таков обычай. Гости улеглись, а банщики растапливали печи, чтобы с утра жених мог отправиться в баню.

Государю не спалось. В последний год сон Василия Васильевича стал беспокойным. Он мог подолгу лежать на ложе, прикрыв рукой пустые глубокие глазницы, и не забыться до самого утра.

   — Прохор! Прошка! Где ты там?!

Прошка был рядом с государем, встрепенулся ото сна и отозвался со своего места:

   — Я здесь, государь! Чего изволишь?

Государь вытянул руку, и пальцы его коснулись жёсткой бороды боярина.

   — Прохор Иванович, ты был со мной с самого начала. Ты помнишь, как я ездил со своим дядей Юрием Дмитриевичем в Золотую Орду на суд к Улу-Мухаммеду?

   — Да, государь.

   — Тогда князь Юрий признал меня своим младшим братом. Помнишь ли ты, как я потом лишился княжения и Юрий занял московский стол?

   — Как же такое забудешь, батюшка?! Но, слава Богу, он же и одумался, вернул тебе стол, когда его сыновья убили его любимого боярина за то, что тот надоумил тебе удел передать.

   — Всю жизнь я воюю, сначала с дядей, потом с братьями своими двоюродными — Васькой Косым и Дмитрием Шемякой... Последний меня глаз лишил. Только с Дмитрием Красным мы были дружны. А другой мой брат, Иван Можайский? Без конца от меня к Шемяке бегал. Уделов ему не хватало. А невдомёк, супостату, что от своего отрывал!

   — Знаю, знаю, государь, про всё ведаю.

   — Вот что я тебе скажу: не хочу, чтобы сын мой в междоусобицах жизнь проводил. От Дмитрия всего можно ожидать, если бы не иерархи, так и сыновей моих сгубил бы! Только что бы он ни делал, я всё равно московским князем остаюсь. Не может быть двух Божьих избранников, тесно им станет. Однако не хочет Дмитрий этого понимать, вот поэтому новую смуту затеял. К королю Казимиру за помощью обращается. В грамотах пишет: ежели он поможет вернуть ему московское княжение, тогда из собственных рук передаст Рязань и Великий Новгород! Вот такие дела! Мало ему ссоры со своим старшим братом, так он ещё и Ванюшу в войну втянуть собирается. Что же это за брат, от которого только одно лихо и ведаешь! Вот я и спрашиваю тебя, Прохор Иванович, нужен ли мне такой брат?

Прохор узнавал в князе прежнего господина. Теперь это был не тот сломленный бедой человек, каким он застал его сразу после ослепления, унизительно выпрашивающий у Дмитрия жизнь; и не тот монах в смиренном одеянии, каким увидел его в Угличе. Перед ним был дерзкий, властолюбивый князь, который однажды поднял на рогатину медведя, чтобы ещё раз убедиться в своей исключительности.