— Это ведь княгиня похлопотала, чтобы мне дали место посадника в древлянском краю. Я вообще-то многим ей обязан и возвышением, и тем, что породнился с боярским киевским родом, когда она сосватала за меня высокородную Межаксеву. Благодаря ее воле я теперь в Думе чуть ли не среди самых нарочитых мужей заседаю, с князем и с княгиней общаюсь запросто. Игорь-то настоящий витязь, ему бы только в сражениях участвовать да удачу воинскую испытывать. А Ольга наставляет мужа, подсказывает, кого опасаться, а кого приблизить. Все в Киеве ее мудрой и великой почитают, и никто не ропщет на то, что она правит Русью, когда Игорь в походы уходит.
И снова, упоминая об Ольге, Свенельд прямо светился. Даже высвобождал руку, на которой покоилась головка древлянки, садился, обхватив колени, улыбался, а глаза его так и мерцали, как две зеленые утренние звезды. Малфутка же начинала сердиться, отворачивалась на другой бок, желая показать свое недовольство. Но Свенельд словно и не замечал. Приходилось вновь привлекать его внимание да расспрашивать, переводить мысли на другое. Малфутке любо было узнать о дальних краях, о живущих там людях, а Свенельду было что порассказать.
— Степи… Они обширные, как и ваши леса, да только деревьев там почти нет.
Такого Малфутка представить себе не могла, глядела с недоверием, чем только смешила варяга.
— А Ильмень-озеро, оно знаешь какое? Одна вода. Ну, словно ваша река Припять, только без противоположного берега, с водой до самого горизонта. Море же и того больше.
Вот сколько интересного узнавала от посадника дикая древлянская девушка, а верить ей или не верить… Ну, не станет же она сомневаться в правдивости слов киевского витязя, который столько внимания ей уделяет, столькому научить хочет.
Они о многом разговаривали, не касаясь только одной темы: по молчаливому уговору никогда не говорили о чародействах чистого Болота и о том, как у Бабы Яги жили. Словно бы, вернувшись в мир простых смертных, упоминаниями о том могли себе навредить.
Однако Свенельд был не так прост. И, доверительно рассказывая Малфутке о себе, он и сам требовал рассказов. Но не ее нехитрое житье-бытье его волновало, не то, отчего все в незамужних девках ходит или почему недолюбливает старосту Громодара. Пуще всего интересовал его вопрос о живой и мертвой воде. Свенельд намекал девушке: дескать, я тебе обо всем поверяю, вот и ты давай выкладывай. Она и говорила, только шепотком, чтобы никто из своих не услышал. Вроде бы вода эта бьет ключом где угодно. Источники такие не замерзают, но, как поясняла раньше, без ворожбы умелой да слова заветного воду эту добыть невозможно. И огорчало Малфутку что Свенельд речам ее не хочет верить. Как это она, древлянка, использовать чародейскую воду не умеет? Он смотрел насмешливо и с недоверием. Девушке даже начинало казаться, что без воды этой она для него неинтересной становится, потому и пугалась так, когда варяг переводил разговор на свой скорый отъезд.
Но посаднику и впрямь надо было уезжать, посетить другие погосты, следить за постоем дружины и сопровождающей челяди, заниматься делами полюдья. Он жил иной жизнью — хлопотной, но интересной, в которой для древлянской девушки Малфутки не было места. Она же оставалась в родном селище Сосны, где все было так привычно и надежно, но отчего-то не могла найти себе места. Тоска по Свенельду, его рассказы, будившие ее воображение, другая жизнь, не такая обыденная и монотонная, как в лесу, — все это изводило Малфутку. Ей даже хотелось уехать… А ведь покинуть род, отказаться от его защиты и поддержки, стать изгоем — не это ли самое страшное для родовича? Не этим ли пугают непокорных и наказывают провинившихся? Мир ведь жесток и коварен, в нем много лихих людей, от которых никто не захочет тебя защитить, кроме близких. Малфутка всегда это знала, как и понимала то, что зачахнет теперь тут от тоски по милому Свенельду, по какой-то иной жизни. Ах, вернулся бы скорей Свенельд… Назвал бы опять этим непривычным и чарующим именем — Малфрида… Для древлянской девушки в нем словно слышался перезвон гусельных струн и отдаленный отзвук грома… Свое же нынешнее имя теперь казалось девушке простым и незначительным, как вся ее прежняя жизнь…
А мать, видя, как дочка кручинится, все приговаривала:
— Вернется еще за тобой варяг твой. Я ведь слышала, как он стонет с тобой, видела, как руками все тянется. Ты, видать, в меня уродилась, доченька, а я некогда Ярилиной[37] жаркой страстью-то кого угодно к себе приманить могла… Вот и тебя посадник покинуть не сможет. Да и где еще такую он отыщет?
«В стольном Киеве», — мысленно отвечала Малфутка, вспоминая, как менялся голос Свенельда при упоминании об Ольге-княгине.
И когда одним морозным вечером вновь заржал у крыльца гнедой Свенельда, Малфутка решилась. Ночью, после жарких ласк, когда они еще лежали, сплетясь, мокрые и счастливые, она зашептала на ухо любимому.
— Хочешь, я сведу тебя к тому месту, где чаще всего вода солнечным светом отливает?
Она еще спрашивала! У Свенельда глаза засветились по-кошачьи. Сам он все не решался просить древлянку указать, где скрыты источники. Главное, чтобы показала, а уж там он что-нибудь придумает.
На следующий день Свенельд заявил, что уже не единожды слышал, какая Малфутка у него знатная охотница, а вот сам еще ни разу поглядеть на это не удосужился. Потому, отведав разваренной рыбьей ушицы да густого ягодного киселя, велел девушке собираться. Дружинникам своим приказал не дожидаться, а ехать на становища-постои, ибо уйдет он с охотницей на ловы надолго.
В селении Сосны никто не удивился, когда Малфутка, вновь обрядившись парнем, повела гостя в заснеженный лес. Варяга напутствовали, чтобы не больно Малфутке потакал, если начнет водить его по дальним заимкам, а возвращался, как только набьют достаточно дичи. Свенельд вроде соглашался, но быстро стал на лыжи и поспешил за уже ушедшей в лес спутницей. Видел, как мелькает за деревьями ее красный шарф, уводит в чащи ровная лыжня. И долго они шли, минуя и заячьи петли на снегу, и глухариные тока, но ни разу не брались за луки. Да и не разговаривали почти. Малфутка хотела подальше от селища уйти, а варяг не досаждал ей расспросами, понимая, что девушка на неслыханное решилась — открыть чужому тайну древлянских чащоб. Погода выдалась самая подходящая для лыжного пробега: вечером была оттепель, ночью приморозило, а на рассвете выпал легкий снежок. Так что бежать на лыжах было одно удовольствие. Да и день стоял солнечный, безветренный, снег поскрипывал под лыжами, блестел на осевших под его тяжестью сосновых ветках; галки гомонили в голых ветвях дубрав, где-то лаяли лисы. Но лишь к вечеру, когда солнце окрасило снежные заносы розовым вечерним светом и мороз стал основательно крепчать, Малфутка вывела варяга на заснеженный, поросший елями склон.