Вслед за провожатым мы свернули на мост, ведущий к новому жилищному комплексу. По мере движения вспыхивали и гасли окна в домах. Под нами медленно шевелилась водная гладь. Не знаю, что забыло солнце в перекатывающихся волнах залива – вода блестела, упираясь дорожкой в горизонт. Без всякой мысли я вкатился через арку в цитадель огромного комплекса. Как у всех новоделов, у него тоже имелось романтичное название. Раньше было проще и центр города остался в памяти по именам бывших владельцев – доходный дом Лидвалей, Горбова, Корелина и так далее. Последним застройщикам приходилось пускать в ход фантазию, пришпоривать, так сказать, Пегаса по самое не балуй. Вот так и росли из земли цитрусово-мандариновые, царственные гиганты. Перед смертью город разросся и я сильно сомневаюсь, что на ближайшие пятьдесят лет хватило бы приличных названий. А с последним курсом, направленным на обматеризацию всего, что двигалось и нет, недалек был тот день, как к романтике добавилось бы матюговое окончание. И от какого-нибудь жизнеутверждающего «Живи в Приморском», осталось бы просто «Живи, бля».

По крайней мере, у меня возникало желание переименовать железобетонное жилище, когда я въезжал под каменные своды, заслонившие солнце.

   Каюсь. При первом взгляде на идиллию, зажатую в цитадели, со всех сторон окруженную стенами, я онемел. Мое под-сознание вдруг одержало верх над сознанием — мне реально показалось, что я вернулся в прошлое.  Во дворе кипела жизнь. На детской площадке резвилась ребятня. Я уже забыл, как выглядят девчонки и мальчишки, а также их родители — но! Тепло, по погоде одетые, блин! Мелькали разноцветные куртки-шапки, на лавочках сидели мамаши, у автомобилей, очищенных от снега, копошились отцы.

- Приветствую, Васильич, - произнес наш новый знакомый, обращаясь к возникшему на крыльце седовласому мужчине. Тот не ответил. Промахнувшись мимо нас с Владой, он скользил рассеянным взглядом по двору.

- Герман, как? - удалось выдохнуть Владе. - Разве так можно?

- Я говорил уже, милая леди. У каждого свой крест. Кто-то закапывает трупы — и мечтает только о том, чтобы всем место нашлось в общей могиле, а кто-то  всеми силами поддерживает жизнь.

- Ты называешь это жизнью? - криво усмехнулся я.

- А ты? Назовешь это смертью? Даже сломанные игрушки получают вторую жизнь, а что уж говорить о людях.

- Игрушки. Это понятно. Не наигрался еще.

- Называй как хочешь, - Герман покачал головой. - Я не могу дать им реальную жизнь, но смерть я им дать также не готов. Бросить, уйти? И через месяц собрать как урожай трупы? Я не готов с этим грузом жить...

- О себе заботишься, значит.

- В конечном итоге, может, ты и прав. Были б силы, я бы обо всех позаботился.

- Короче, готов потратить на это всю жизнь? Свою реальную жизнь?

- А ты?  - он повысил голос. - На что готов ее потратить? Возродить человечество? Какие высокие цели, и все для того, чтобы оправдать бездействие! Просто есть, просто пить, просто трахаться...

- Слышь, - начал я, но седовласый шизик, все еще стоящий на крыльце, меня перебил.

- Утро доброе, Герман, - он в двухсотый раз созрел для ответа. - Погодка стоит прям летняя... Я тоже так считаю... На дачу, а то как же?

Его слова как катализатор, внесли диссонанс в отлаженный механизм подобия прежней жизни. Из него стали вываливаться детали, скрипеть шестеренки, сбоить система зажигания. «Петя, осторожней, не ударься», - выговаривала молодая мамаша пустой горке, молодой мужчина открывал и закрывал капот черной Тайоты, разговаривая с кем-то невидимым, чей-то юный отпрыск производил манипуляции руками и ногами — и я уже не рискнул предположить, что там складывалось в его мозгу из велосипедно-самокатного передвижения.

Открылась дверь, вытолкнула на крыльцо очередного жителя игрушечного домика — босого, раздетого пацана. И тут же Герман сорвался со своего места.

- Вовка, ёлы-ж-палы, опять...

Наш новый знакомый подскочил к ребенку, откуда-то из загашника в подъезде выудил сапоги, куртку, шапку. Мальчишка не сопротивлялся, стоял спокойно, давая надеть на себя теплые вещи. Тупо, как манекен, он вставлял руки-ноги в рукава-штаны и все время повторял: «Мам, ну, мам».

Влада отвернулась. Опустив голову, она стояла, ковыряя носком снег. Мне грустно стало за Германа. Он напоминал мне человека, пытающегося запустить бумажную модель самолета. Пыхтел, ругался. Раскручивая картонный винт, старался не замечать, как порвались и бьются на ветру бумажные крылья.

- Пойдем, а? - попросила меня Влада, ее белые пальцы давно теребили мой рукав.

- Это все, что ты собирался нам показать? - мне пришлось крикнуть, так как Герман отошел. Он неслышно ругался, нахлобучивая свалившуюся шапку на очередного игрушечного человечка. Наш знакомый вздрогнул, только сейчас вспомнив о нашем присутствии.

- Нет, что ты, - донеслось до меня. - Идите за мной.

- Макс, - нахмурилась Влада, - ты же не думаешь, что у него есть что сказать?

- Доведем до конца, раз уж мы здесь. И закроем тему.

- Каждый сходит с ума по-своему. Но он не киллер, я думаю. Просто больной чел.

- Можешь остаться здесь. Я тебе все расскажу.

- Вот уж нет. Это у меня сегодня день рождения! И я готова принимать подарки!

Она решительно меня обошла и двинулась вперед, за Германом. На этот раз у нее получилась поистине царская походка — долго ли, на расчищенном от снега асфальте? Глядя на то, как она виляет бедрами в обтянутых джинсах, мое гнусное настроение стало улучшаться.

Проводник не оглянулся ни разу. Шел себе, ссутулившись, вдоль дома, по направлению к арке, ведущей к набережной, нимало не заботясь о том, идем ли мы следом.

- Ты, правда, думаешь, что ему есть что сказать? – намеренно замедлив шаг, обернулась ко мне Влада.

Я неопределенно дернул плечом.

- Посмотрим. Недолго осталось.

- Надеюсь, - проворчала Влада.

Герман нырнул в арку, пошел дальше, благополучно достиг границы светотени и исчез. Из туннеля хлынули потоки света, растворяя его силуэт. Когда из темноты арочного свода мы шагнули на простор набережной, залитой солнцем, я ослеп.

- Боже, это что? – услышал я. Открыл слезящиеся глаза и не увидел ничего нового.

Передо мной в каменные берега толкались подсвеченные солнцем волны, летали чайки, далеко в море стыл на ветру белоснежный лайнер. Серела дорожка следов, оставленная Германом. Он стоял на открытом пространстве, раскинув руки, и улыбался. Меня неприятно резанула ассоциация со статуей Христа где-нибудь в Рио-де-Жанейро. Я оглянулся на Владу, ожидая пояснений к ее восклицанию. Открыв рот, она смотрела наверх. Я тоже поднял голову и…

…и потерял небо. Его не было. На том месте, где оно должно находиться, темнел город. Тот же город, в котором родился, вырос и жил я, только висящий вверх тормашками.

Необходимость описать словами увиденное, до сих пор вводит меня в состояние транса, а тогда я вообще забыл, где нахожусь. В смысле, в пространстве. Я видел город с высоты – заснеженные крыши, перекрещенные темными провалами улиц и проспектов, блестящие золотом купола соборов, змеящиеся тела каналов и рек. Я видел, как по дорогам осмысленно движется транспорт, как идут пешеходы. Обычная жизнь большого города, которому ничего кроме осадков не угрожает.

Мираж? Слишком четкий, чтобы быть иллюзией.

Обман зрения? Ну, тогда уж и слуха. Я слышал отдаленный гул, шум машин, одиночные всхлипы сирен.

Что? Где? Оно висело надо мной или я висел над ним? А возможно единственно правильная точка зрения лежала между нами и все мы – и верх, и низ – были плоскими. И жизнь равно отсутствовала как там, так и здесь.

Я задыхался. Как во сне до меня доносились слова, которые, оказывается, говорил Герман.

- …все как всегда. Это не мы потеряли их, это они потеряли нас. Мне хочется верить, что там – внизу… наверху, они так же трепетно ухаживают за нами, как мы здесь. Так происходило и будет происходить постоянно. Мы – сохраненная версия. И таких версий – каждый день, угасающий мирно и сам по себе. Подумайте, почему каждый день должен заканчиваться, когда часы показали ноль часов и ноль минут? А если нет? Если каждый день отходит на небеса и там не принудительно, а тихо умирает. И мы сами умирали с каждым из тысячи дней. Но в этот раз – наша очередь осознавать то, что происходит. И на вопрос «почему именно мы», ответ прост. Случайность. Рандом. Так происходит всегда. И в каждый день выпадают единицы тех, кто вынужден понимать и принимать происходящее. Мириады, бесконечное количество одновременно существующих дней. С разной степенью обреченности, но безусловно стремящиеся к нулю: сначала умирают миллиарды людей, потом  мыслящие единицы, потом город, планета, солнце…