— Ты как здесь очутился?
— Да вот тебя выслеживаю. Давно заприметил. Стройного, с кудрями короткими, как некогда в Константинополе носил. Хорош стал, как тогда.
Он вновь подался вперед, протянул руку, словно желая заключить в объятия. Варяг отшатнулся.
— Не время, Рогдай. Говори, зачем прибыл. Дело пытаешь или от дела лытаешь?
— Ну, ты и впрямь прижился в Киеве. Друга сторонишься, веру к нему потерял. А ведь, как я понял, помог тебе мой перстенек. Смотрю, не последним воем в отряде состоишь.
Рогдай был неплохо осведомлен. Но что заставило его, князя уличей, подкрадываться к славянам, да еще на землях, где кругом посты и Полянские слободки?
Для разговора они с Рогдаем удалились на безопасное расстояние. Залегли в высокой траве, чтобы никто не мог подкрасться незамеченным. И тут Рогдай поведал о многом. Оказывается, Аскольд, опасаясь хазарской мести, давно отправил в Итиль[129] дары примирительные, дань, множество подарков для каганов, прося прощения и мира. И нынешнее неспокойное лето, по сути, было неспокойным для того, чтобы Киев в напряжении держать да показать, что без них с Диром не обойтись. А хазары пока учинили нападение на днепровских уличей. Пришлось Рогдаю данью откупаться. Но он и тут своего не упустил. Договорился с представителями нескольких хазарских родов на Киев идти.
— Как же так? — удивился Торир. — Ты говоришь, что Аскольд откупился от каганов?
— Все так. Да только власть кагана все роды под себя не тянет. А вольные ханы отнюдь не прочь поживиться богатствами Полянскими. Вот я и сговорился с ними.
Ториру было неприятно, что они лежат так близко, что Рогдай обнял его за плечи, а иногда даже норовит щекой к щеке прильнуть. Но он молчал, слушал. И понял, что, пока Дир с основной ратью рыскал по далеким южным пределам, сговоренные с уличами роды пробираются к Киеву.
— Когда хазары нападут — шум будет в Киеве, волнение. Народ погонят на заборолы. Тут-то я со своими людьми и объявлюсь. Сперва, правда, на ладьях спущусь к Киеву, сославшись на то, что уходим на север от люти хазарской. Со скарбом двинемся, баб да стариков выставим для видимости. Уличи-то тем же богам поклоняются, нам поверят. А как станем у Почайны… Тут ты за перстенек со мной и рассчитаешься, Ясноок. Пойдешь на службу сторожевую на Горе, а как набег хазары учинят да повалит народ на валы, ты нам ворота и откроешь. Остальное мое дело.
Рогдай умолк Торир чувствовал в темноте его взгляд, но молчал. Долго молчал. Птица ночная кричала в дубраве, ветер порывами колыхал траву, звезды нависали так низко, что, кажется, тронь — и зазвенят.
— Что молчишь? — не выдержал, наконец, Рогдай, и в голосе его зазвучали гневные интонации. — Сдается мне, хлопче, что ты уже не так рвешься исполнить свою месть и поквитаться с убившими твою родню…
— Молчи! — зашипел Торир зло. — Я Олегу взялся служить. Ему слово давал. И хоть то, что ты предложил, любо мне, но обдумать надо все.
Он чуть отполз от Рогдая, лег, глядя на небо. Итак, Рогдай хочет вокняжиться в Киеве. Аскольда он казнит, понятное дело. Дир же окажется не удел, но и с ним можно будет тоже разделаться со временем. Не об этом ли мечтал Торир? Хотя как же его клятва Олегу? Стоит ли попирать честь ради мести?
— Что с детинцем станешь делать, как возьмёшь?
— Ну не хазарам же отдавать. Прежде всего, рыжего Аскольда на палю. А там. — Не знаешь ты меня, Ясноок Неужто думаешь, я сам решился бы на такое, зная, какого врага в Вещем приобрету?
И он сказал заветное слово перунников. Торир резко сел. Посмотрел на Рогдая, словно не веря. А тот тихо смеялся.
— Ну не такой уж я дурень, чтобы врага в Вещем заиметь. Вот и поспешил связаться с ним через перунников. Злы они больно на братьев-варягов за жестокость их и поругание, вот и взялись помочь. А Олег… Не так он мудр, как о том бают. Ему бы кто помог, а то он думает, что с любым сладит. Но я не таков. Сейчас мы с ним в ладу, но уж если я заполучу Киев, вряд ли поспешу передать его князю-волхву.
Да, Рогдай многое успел. И теперь Ториру надо поспешить в Киев, переговорить с Волдутом. Они еще немного пошептались в шуршащей высокой траве, и варяг задал Рогдаю последний вопрос: что ждет самого Торира, если у них все сладится?
Потом он отполз прочь. У холма с истуканом поднялся, пошел дальше совершать обход. Раздражен был, потому и придирался к дозорным, ругал, что плохо несут службу. Не за валами Киевскими, чай, нечего расслабляться. Потом вернулся к стоянке, где слабо догорал костер, устало дремали свои, опять переставшие быть своими. И горько вдруг сделалось варягу. Хоть вой по-волчьи. Глядел на лица дружинников, на старого Фарлафа, на задремавшего у костра конопатого Мстишу, на посеченное лицо строптивого Дата. Из темноты к костру вернулся с котелком свежей воды Кудряш. Заметив взгляд предводителя, улыбнулся: легкий, кудрявый, приветливый. И вспомнилось Ториру, как обозлился он на парня, когда тот заикнулся насчет Карины. Подумал: а может, они и не свои вовсе? Но не из-за бабы же лаяться? А боевая дружба их свела крепко. И он не даст им погибнуть, оградит от того, что намечалось в Киеве.
— Фарлаф, — окликнул старого воеводу Торир. — Завтра поведешь людей к Каневу. Побудете там до моего приказа. Я же в Киев отбуду. Со мной отправится Мстислав.
Дремавший у костра Мстиша тут же поднял вихрастую голову, заулыбался широко. Но Даг, покручивая, длинный ус, посоветовал:
— Ты бы, Резун, лучше не Мстишу, а Кудряша взял с собой. Пусть парень со своей девкой и с ее родителем разберется.
Торир словно, и не слышал, не спеша, разматывал оплетавшие голени длинные ремни. Но краем глаза видел, как встрепенулся Кудряш, ждет ответа.
«Как же, так я тебя и взял», — с неожиданной злостью подумал Торир. И это раздражение было ему в радость. Так и не ответив, отвернулся. Заставил себя заснуть.
Переправа у Витичева, высокие срубные башни крепости настроили Торира на решительный лад. «Для того я и здесь, чтоб месть вершить», — думал он, глядя на вышки и частоколы, туда, где некогда погибла его мать.
Однако то ли солнышко Хорос светило слишком ласково в эти первые вересневые[130] дни, то ли и впрямь изменилось что-то в самом Торире, да только даже прежняя ненависть не опаляла душу. И когда вышки Витичева исчезли за дубравами, варяг совсем иным взглядом окинул все.