Тихо постучал Степан в оконце раз, другой. Никто не отозвался. Чуть сильней забарабанил и видит — прильнуло к стеклу чье-то лицо.
— Машутка, это я! — Зубы застучали не то от радости, не то от страха.
Звякнула в сенцах щеколда, распахнулась дверь, и на Степана дохнуло теплотой.
— Степа? — раздался испуганный и заспанный женский голос.
— Я, любушка!
Не зажигая огня, Маша вошла в комнату и, кутаясь в платок, села на сундук, стоявший у кровати.
— Чего молчишь? — сурово спросил Степан сразу изменившимся голосом. — Иль не рада, что пришел? Я и дружка с собой привел.
— Не чаяла увидеть тебя живым. В прошлом году вернулись наши из Красноярска, сказывали, что тела твоего не нашли. Вот и считаюсь вдовой. А ты…
Маша не договорила и упала на грудь мужа.
— Не плачь, — утешал ее Степан, гладя худые плечи. — Пришел же обратно. А Мишутка спит?
— Спит сынок.
— Не буди его.
Маша поднялась с сундука и тихо промолвила:
— Раздевайся, Степа, ложись спать, утром поговорим.
Сколько соблазна было лечь на кровать и уснуть в тепле, а утром, проснувшись, увидеть заботливую Машу и сына, но вспомнил, что Рябов мерзнет в пади, дожидаясь возвращения его и Лазо. «Нет, — решил он, — не изменю своему слову. Я говорил, что в партию запишусь, а как увидел жену — слюни распустил. Не бывать тому».
Лазо не торопил Степана, он понимал его мысли и душу.
— Нельзя, Машутка, — сказал он. — Я к тебе не открытой дорогой пришел, а крался. Ушел от казаков к красным. Теперь при самом командующем Даурским фронтом нахожусь. А пришел я узнать, что в станице слыхать, что казаки гуторят. Ты только не плачь, знаю, что тебе горько, может, кто и обижает. Но только поверь мне… Скажи, веришь?
— Верю, Степа… — всхлипнула Маша.
— Так слушай! Садись рядом и слушай! Сказывают, что казаков скликают против красных. Правда это?
— Правда, Степушка, правда.
— Скажите, пожалуйста, — вмешался Лазо, — кто их скликает?
Маша в темноте не различала лица Лазо, но голос его понравился ей. Однако она не рискнула ответить и тесней прижалась плечом к Степану.
— Не бойся, Машутка, этого человека. Он мне жизнь спас.
— Кто скликает? — доверчиво повторила она. — Вербовщики атамана Семенова. Сильно много идут к атаману.
— А кто не хочет?
— Тех силком.
Больше часа просидели Лазо и Степан с женой, все расспросили, разузнали. Когда стали прощаться, Безуглов чиркнул спичкой.
— На Мишутку погляжу. Может, приснюсь ему. А для всех — как считали убитым, так пусть и считают.
Обнял Степан жену, трижды поцеловал ее и пошел в сенцы, вытирая рукой набежавшую слезу. Маша открыла дверь и выглянула на улицу. Лазо шел позади них. Над станицей стояла молочная луна, освещая дорогу.
— Идите! — промолвила она.
Ни разу не оглянувшись, они быстро зашагали к пади.
Днем по улицам Читы нередко проносились конные отряды. Жители провожали их пугливыми взглядами. Никто не знал, куда и зачем скачут конники. Одни говорили, что это казаки «Народного совета», в котором засели эсеры и меньшевики, другие — что головорезы анархиста Ефрема Пережогина. По городу шатались солдаты с вихрастыми чубами, заглядывая в лавки. К ночи все затихало, на улицах безлюдье, и только в темных переулках раздавались одиночные выстрелы, а иногда и крики: «Спасите, грабят!»
Потерпев поражение в Иркутске, белогвардейцы избрали новым центром Читу. В сторону Прибайкалья, Забайкалья и на Дальний Восток стали пробираться в классных вагонах и на лошадях враги советской власти.
Сын богатого скотовода-казака Дурулгуевской станицы Читинской области есаул Семенов осенью тысяча девятьсот семнадцатого года бежал из Петрограда в Верхнеудинск, откуда послал Керенскому письмо с ходатайством разрешить ему сформировать бурято-монгольский полк и «навести порядок в Забайкалье». «Благословляю, — ответил Керенский, — и назначаю вас комиссаром по организации добровольческих конных отрядов в Забайкальской области». Есаул прибыл на станцию Березовка, близ Верхнеудинска, назвался атаманом и разослал по улусам и станицам вербовщиков. Ограбив Березовку, Семенов перебрался на пограничную станцию Маньчжурия и там с помощью местного гарнизона разоружил 720-ю Пермскую дружину и сменил свои есаульские погоны на генеральские. Каждый день его штаб — ОМО — Особого маньчжурского отряда — издавал приказы, направленные против Советов. Потекли к атаману широкой рекой доллары, фунты стерлингов, франки и иены, а за ними наемные убийцы и уголовники — хунхузы, англичане, французы, японцы, казаки, юнкера и гимназисты.
Спустя много лет генерал Гревс, бывший командующий американской интервенционной армией на Дальнем Востоке, желая переложить всю вину США за массовые убийства коммунистов и советских граждан на плечи Японии, писал об атамане Семенове:
«Ко мне явился Семенов, оказавшийся впоследствии убийцей, грабителем и самым беспутным негодяем. Семенов содержался Японией и не имел никаких убеждений, кроме сознания необходимости поступать по указке Японии. Он всегда оставался в поле зрения японских войск, он поступал так потому, что не мог бы продержаться и недели, если бы не опирался на поддержку Японии».
В морозный день на читинский вокзал со станции Маньчжурия прибыл пустой состав. Машинист со своим помощником отцепили паровоз и уехали в депо. Проходившие мимо железнодорожники обратили внимание на надпись «Чита — Совдепу», сделанную мелом на одном из вагонов, который почему-то был запломбирован. Возле вагона останавливались любопытные. Кто-то пошел звонить в Совет. Пломбу сорвали, дверь вагона открыли, и всем представилась страшная картина — на снег вывалились трупы с отрезанными ушами и руками, с выколотыми глазами…
Никто не проронил слезы. Все поняли — коммунистов Маньчжурского Совета замучили семеновцы.
На исходе февраля, там, где под Читой редколесье и открытые поляны, снег стаял быстро, и сразу же затоковали глухари и тетерева. По вечерам над городом проплывали изорванные в клочья облака, и тогда в темно-синих просветах неба мелькали желтые и холодные звезды.
В один из таких вечеров у исполкома Забайкалья, разместившегося в двухэтажном доме бывшего губернатора Мустафиева, спешились четыре всадника. Один из них, в длинной потертой шинели, с полевым биноклем на перекинутом через плечо ремешке, поспешно вошел в дом. Подойдя к двери, на которой висела табличка «Председатель», военный открыл ее и вошел в просторную комнату. За столом сидели несколько человек.
Вошедший остановился посреди комнаты и, вытянувшись по-военному, приложил руку к папахе.
Сидевшие за столом обернулись к нему.
— Я командирован к вам. Моя фамилия — Лазо.
Он вынул из кармана мандат, газету и передал председателю. Тот внимательно прочитал и с нескрываемой радостью обратился ко всем:
— Товарищи! Знакомьтесь, это наш командующий фронтом. Я прочту вам сообщение иркутской газеты «Власть труда»:
«В пленарном заседании 2-го съезда Совета рабочих, крестьянских и казачьих депутатов всей Сибири 23 февраля 1918 года было заслушано решение областного комитета совдепов Восточной Сибири о предоставлении товарищу Лазо, как комиссару по борьбе с контрреволюцией в Сибири, чрезвычайных полномочий. Съезд единогласно утвердил решение областного комитета и поручил президиуму телеграфно приветствовать товарища Лазо, назначенного комитетом командующим революционными войсками по борьбе с семеновской контрреволюцией».
Лазо, слушая, вспомнил, что его назначение совпало с днем рождения. «Где-то теперь мать и Степа? Где Федор Кодряну и обуховский рабочий Никанор Алексеевич?»
Члены исполкома встали, спеша пожать руку командующему.
— Садитесь, садитесь, товарищ Лазо! — неслось со всех сторон. — Расскажите о положении в крае. Чем нам поможет Центросибирь?
Лазо молчал.
— О зверствах семеновцев слышали? — спросил председатель.