— Вижу.

— Кто там только не бывал! В пятом году собралась маевка. Наскочили казаки и избили всех… На одной из скал сохранилась надпись: «Долой самодержавие!» Жандармы обещали большую награду тому, кто сотрет эти слова. Нашелся какой-то крестьянин, поднялся на столб, соскоблил одну букву и бросил работу — говорят, совесть заела. Жандармы не успокоились — нашли за четвертной билет провожатого. Тот повел их через Сарачаевскую площадку до «Садика», заросшего кедром, а сам исчез. Дело было осенью. Пошел холодный дождь, лазать в такую непогоду по гранитным скалам опасно, и жандармы решили возвратиться, но не смогли сойти со скалы… Я не знаю, удалось ли им спастись, но никто больше не рисковал стереть эти слова.

— И они остались по сей день? — спросил Лазо, внимательно слушавший Аду.

— Да! — ответила она и возбужденно продекламировала:

— Все как будто верно, — заметил Лазо, — но стихи эти меня не волнуют.

Ада, не обращая внимания, продолжала:

— Вот эти сроки уже лучше, но слова «странник униженный» не подходят. Разве человек, которого заковали в цепи, стал от этого униженным? Да и какой он странник? По-моему, он народный герой, я преклоняюсь перед ним.

Ада выждала и закончила:

— Вот это хорошо! — воскликнул Лазо. — Значит, стихи пишете?

— Нет, — смутилась Ада, — я их вычитала в старой газете «Енисей»… Пойдемте ко мне на Песочную!

— С радостью, — ответил Лазо, и теперь уже он, подхватив Аду под руку, весело зашагал с ней обратной дорогой к городу.

Дядя Глеб пристально наблюдал за Лазо. Опытному революционеру, сосланному в Красноярск на вечное поселение, сразу понравилась в прапорщике спокойная рассудительность. Лазо не рисовался, не произносил пышных слов, а говорил обдуманно, убежденно, и было совершенно очевидно, что его мысли не позаимствованы из дозволенных цензурой брошюр, а результат изучения жизни и знакомства с революционной литературой.

— Встреча с вами доставила мне удовольствие, — сказал Лазо, — но не скрою, что я признаю революционной только одну партию.

— Любопытно, какую? — поинтересовался дядя Глеб.

— Социал-демократов большевиков.

Дядя Глеб порывисто поднялся со стула и протянул Лазо руку.

— Спасибо за откровенность! — сказал он и, кивнув в сторону Ады, добавил: — Объясните это Лебедевой. Она и ее друг Николай никак не могут распрощаться с эсерами-максималистами, хотя и ругают их.

— Неужели вы большевик? — спросила Ада.

Лазо ответил не сразу. Он пристально посмотрел Аде в глаза. Она напоминала внешностью Люсю, у которой Лазо читал доклад одесским студентам. Но Люся была на попечении богатой матери, а эта жила самостоятельно и в нужде. Перед глазами промелькнула улица, на которой он стоял, когда Ада быстро прошла мимо него и опустила в карман шинели записку, потом он вспомнил встречу у клироса, беседу в безлюдном переулке… Ему захотелось ответить так, чтобы она поверила.

— Я большевик в душе, — сказал он, — но в партии еще не состою.

Лазо засиделся допоздна. Он рассказал о своих детских годах на хуторе, о спорах с учителями в кишиневской гимназии, о вечерах, проведенных на Подьяческой улице, о том, как его мобилизовали, только о Кодряну, помня его предупреждение, не сказал ни слова. Прощаясь, он обещал прийти в следующее воскресенье и протянул Аде руку, но она, надев шубейку, сказала:

— На улице такая темь, а я все закоулки знаю.

Они простились у погоняевской лавки.

— Бегите домой, не то я… — шутливо пригрозил Лазо.

Он не договорил, а Ада всю дорогу пыталась догадаться, что именно Сергей хотел сказать.

Спутника по вагону, почтово-телеграфного чиновника Семибратова, Лазо встретил в городе трижды. В первый раз они столкнулись возле дома Гадалова.

— Здравия желаю! — окликнул его чиновник.

Лазо вгляделся и узнал Семибратова, протянувшего руку с такой же непринужденностью, как в вагоне.

— Ах, это вы, Алексей Алексеевич! — дружелюбно сказал Лазо.

— Так точно! Память у вас превосходная… Как живете, господин прапорщик?

— А вы? Все еще не женились?

— В ожидании. Весной снова собираюсь в Курган. Вы бы зашли ко мне на чаек, я живу на Татарской, в собственном доме, у самой Качи.

Постояв с минуту молча, они простились.

В другой раз, когда Сергей спешил к Лебедевой, он снова повстречал Семибратова. Тот широким жестом снял с головы шапку, но Лазо, откозырнув, не остановился и прошел мимо.

В третий раз Семибратов сам пришел к Лазо. Он робко постучал в дверь и, не дождавшись ответа, отворил ее. Лазо, сидевший на постели с книгой в руках, поспешно спрятал ее под подушку и с удивлением спросил:

— В гости пожаловали, Алексей Алексеевич?

Семибратов мял в руках шапку.

— Что с вами?

Чиновник оглянулся и тихо произнес:

— Должен сообщить важную новость.

— Говорите.

— Нас не услышат?

— А вы подойдите ко мне.

Семибратов приблизился, и Лазо увидел бледное лицо и дрожащие руки. Чиновник тяжело дышал, испуганные глаза были широко раскрыты. Казалось, что он попал в эту комнату, спасаясь от погони.

— Что с вами? — снова спросил Лазо.

— В Петрограде смуты, господин прапорщик. Сам читал телеграфную ленту.

— Про какие такие смуты вы говорите?

— Рабочие бастуют. Командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов объявил, что бастующих будут отправлять на фронт.

— Правду говорите?

Семибратов перекрестился.

— А еще что?

— Разве этого мало?.. Этак и до нас дойдет.

Лазо, скрывая радостное волнение, успокоил:

— Нас это не касается, Алексей Алексеевич.

— Не говорите, может случиться, что и помазаннику божьему прикажут отречься от престола.

— И это нас не касается. А вы загляните все-таки ко мне завтра в это же время. Расскажите, что еще нового в Питере. Вы ведь на телеграфе раньше всех ленты читаете.

Семибратов догадался, что прапорщик заинтересован в том, чтобы знать о смутах в столице. «Шут его ведает, кто этот офицер и какие у него мысли в голове, — решил он, — прикинусь, что я тоже за бунтовщиков».

Оставшись один, Сергей долго размышлял: зачем Семибратов приходил с такими новостями именно к нему? Нет ли тут провокации? И он поспешил к дяде Глебу.

На другой день Семибратов пришел в условленный час. Достав из кармана телеграфную ленту, он подал ее Лазо. Сергей прочитал:

— Вот это здорово! — не скрывая своей радости, воскликнул Лазо. — Наконец-то революция!

— Не стоит радоваться, Сергей Георгиевич, — осторожно заметил Семибратов. — Нам с вами тоже могут по шапке дать.

— Пустое болтаете, Алексей Алексеевич.

Семибратов понял, что сказал лишнее, и поспешил переменить тон.

— Так я ведь в шутку, — виновато оправдался он. — Нам по положению приходится говорить одно, а думать другое.