Морская вода отливала сталью. На бульварах трепыхали на ветру кое-где оставшиеся на деревьях ржавые листья.

Тишина окутала весь город. Ни в военном порту, ни на Дальневосточном заводе, ни на Эгершельде не слышно скрипа лебедок, людских голосов, стука колес. Все вымерло. Затих и торговый порт. Изредка промчится извозчичья пролетка, и снова воцарится тишина.

Утром третьего января 1920 года ни один рабочий не пришел в мастерские, ни один служащий не вышел на работу. На магазинах замки, кинотеатры закрыты.

Подполковник Извольский сидел в офицерской школе на Русском острове и обдумывал положение, в какое он попал. Это был кадровый офицер, медленно продвигавшийся по ступенькам служебной лестницы, серьезный и вдумчивый человек. «Я не монархист, верил сначала эсерам, потом меньшевикам, но убедился, что и они политические дельцы», — говорил он своим близким друзьям.

Всеобщая забастовка в городе смутила его. В последнее время он пришел к выводу, что Семенов, Калмыков и Розанов бессовестно продают Приморье японцам. Он знал о недовольстве Розановым даже в офицерской среде и не верил в жизнеспособность корпуса самообороны.

Извольский мучительно думал над тем, как ему отказаться от нового назначения, но его отвлек стук.

— Разрешите, господин подполковник?

— Войдите!

На пороге стоял штабс-капитан Судейкин.

— Можно ли к вам обратиться по личному делу? — спросил он и тут же добавил: — Это даже не личное, а общее дело. Я знаю, что ждет меня, когда передам вам одно приглашение, но я взялся за эту трудную миссию… Понимаете ли, подполковник, я люблю Россию, люблю ее так, как может любить русский патриот. Мне все в ней дорого… И потому я решаюсь вам сказать…

Речь Судейкина была настолько отрывочной и путаной, что Извольский прервал его:

— Ну, говорите же наконец, чего вы хотите.

— Один из руководителей большевистского движения на Дальнем Востоке предлагает вам сегодня встретиться с ним.

— Вы не спутали меня с кем-нибудь?

— Я знаю, что говорю. Вас хочет видеть Лазо.

— Вы не лжете?

Судейкин уловил в интонации подполковника интерес к предложению.

— Слово офицера, — ответил он.

— Этому слову я теперь не верю.

— Тогда слово честного русского патриота.

— В какой вы части?

— Я офицер тридцать пятого полка, штабс-капитан Судейкин.

— Кто ваш командир? — решил проверить Извольский.

— Абрам Петрович Шегидевич.

— Ну что ж, ваш Лазо сюда, что ли, приедет?

— Нет! Встреча должна состояться следующим образом. — И Судейкин, изложив план Ягодкина, добавил: — Верьте мне, что ни один волос не упадет с вашей головы.

Извольский был озадачен. На протяжении года вся контрразведка искала Лазо, оценив его голову в баснословную сумму, а он, Извольский, может с ним встретиться где-то за городом и говорить с ним с глазу на глаз. Это чертовски соблазнительно! Но, может быть, штабс-капитан — провокатор?

«Рискну, — решил он, — если это провокация, то у меня будет оправдание: дескать, хотел прославиться и захватить Лазо в свои руки. Если же это правда, то любопытно повидать этого человека».

— Так где мы встретимся с вами? — спросил подполковник.

— В шесть у «Версаля».

Весь день Извольский нетерпеливо поглядывал на часы, боясь опоздать, но по дороге к гостинице решил, что сделал ошибку, согласившись встретиться с Лазо. Судейкин не вызывал у него доверия, и ему казалось, что вместо встречи с партизанским командиром его ожидает ловушка, из которой он не выберется. Подходя к «Версалю», он увидел автомобиль и сидевшего в нем Судейкина. «Глупо думать, — твердо решил он в эту минуту, — семью я потерял, все, что у меня было, осталось позади, а после моей смерти даже некому будет вспомнить меня добрым словом».

Шофер умело вел автомобиль по темным улицам — рабочие электростанции тоже бастовали, и город был погружен во мрак. В Гнилом Углу автомобиль остановился, и к нему подошел офицер.

— Вы штабс-капитан Судейкин? — спросил он.

— Так точно.

— Я Румянцев. Условия Владимира Николаевича известны вам?

— Так точно.

— А вам, подполковник? — спросил Румянцев у Извольского.

— Знаю, — неохотно ответил Извольский и съежился не то от холода, не то от нервной дрожи.

Судейкин вышел из автомобиля и уступил место Румянцеву, который достал из кармана мягкий шарф и завязал Извольскому глаза.

Подполковника привезли на квартиру Ягодкина. В приемной ему развязали глаза и проводили в кабинет адвоката. На столе стояла большая керосиновая лампа, а за столом сидел в полувоенном костюме Лазо. Окна были занавешены тяжелыми шторами.

Сергей Георгиевич поднялся с кресла и пошел навстречу подполковнику.

— Здравствуйте, гражданин Извольский! Я очень рад, что вы приехали.

— Здравствуйте! — глухо ответил подполковник. — С кем имею честь разговаривать?

— С Лазо, — вежливо поклонился Сергей Георгиевич.

— Штабс-капитан Судейкин сказал, что меня увезут за город. Но ведь я нахожусь в городской обстановке… Неужели вы Лазо?

— У меня нет надобности лгать, — ответил Сергей Георгиевич и протянул руку.

Извольский пожал ее, но в том, как он холодно это сделал, Лазо почувствовал недоверие к себе со стороны подполковника.

— Я прошу вас к столу, — пригласил Лазо, не отрывая взгляда от Извольского. Выждав, когда гость сел в кресло, Лазо тоже сел и продолжал: — При вас револьвер, но я надеюсь на ваше благородство. Я вас сюда не заманил, а честно пригласил для делового разговора. Вам гарантирована неприкосновенность, можете в этом не сомневаться.

— Я вас слушаю, господин Лазо.

— Мое имя и отчество Сергей Георгиевич. А ваше?

— Леонид Ильич.

— Так вот, Леонид Ильич, я сперва задам вам несколько вопросов.

— Если смогу — отвечу.

— Это совершенно естественно. Вопрос первый: сформирован ли офицерский корпус?

— Я не вправе разглашать военные секреты.

— Тогда я вам помогу. Корпус не сформирован, и вряд ли эта затея удастся.

— Почему?

— Офицеры не намерены проливать свою кровь за Розанова и интервентов. Те, кто имеют средства, готовы к отплытию, а менее состоятельные — таких очень много! — готовы вернуться в Россию.

Извольский знал, что это правда, и не захотел кривить душой.

— Но формировать корпус все же придется.

— Это дело ваше, Леонид Ильич, вам поручено — с вас и спросят. Постарайтесь, однако, не формировать. Второй вопрос: известно ли вам, что Никольск-Уссурийский уже занят партизанами?

— Неужели это правда?

— Да! Штаб Розанова скрыл это от вас и от всех офицеров. Когда вернетесь к себе — проверьте!

— Час от часу не легче, — тяжело вздохнул Извольский.

— Вы не правы, Леонид Ильич, это вам не легко, а рабочим, крестьянам и интеллигенции Приморья даже радостно, но они боятся улыбаться в присутствии контрразведчиков.

— У меня к вам встречный вопрос, Сергей Георгиевич, — перебил подполковник. — Правда ли то, что вы бывший офицер царской армии?

— Какой же в этом грех?! Я окончил Алексеевское училище ускоренным выпуском и был назначен командиром взвода в пятнадцатый стрелковый запасный полк, квартировавший в Красноярске.

— Кто ваши родители?

— Я сын бессарабского мелкопоместного дворянина. Но какое это имеет значение? Честно служить народу, партии большевиков можно независимо от звания. Скажите правду, вы любите Россию?

— Очень!

— Знаете, — сказал Лазо, прищурив глаза, — русские чиновники и помещики тоже любили ее. И я люблю. Но какую Россию вы любите?

— Ту, которую я знал до войны, с детства.

— Тогда я с вами не согласен, Леонид Ильич. Кого вы любили? Купцов-толстосумов? Им вы нужны как покорный слуга. Чем больше вы им прислуживаете, тем больше они из вас выжимают.

Подполковник задумался. Он вовсе не был подготовлен к такому разговору. Лазо не выпытывал никаких секретных сведений, не предлагал вступить в тайную организацию. Он и сам не раз задумывался над «проклятыми» вопросами, но где ему, штабисту, было беседовать на такие темы с офицерами? Вот почему беседа с Лазо все больше заинтересовывала его.