— Не умирай! — попросила я. — Мы еще должны спасти Исмену и Орфея!

Но Полиник не внял моим стенаниям. Я пыталась его удержать, но он как-то лениво и в то же время настойчиво прошел к двери и распахнул ее.

За ней никого не было.

Мы с Полиником переглянулись. Я подумала, что, может быть, мы оба просто слишком сильно нервничаем. Может, оттого, что самое важное в наших жизнях общее, нам и кажутся одинаковые вещи?

Тем не менее, по позвоночнику все еще поднимались мурашки. Они взвивались к затылку, оттуда проникали в голову и превращались в страх и тревогу. Чужое присутствие ощущалось ясно, я не могла обмануть себя. Я прошептала:

— Может пройдемся? Снаружи. А дальше все как-нибудь само решится.

Орфей считал меня трусишкой, но сам, особенно в детстве, боялся такого множества глупых вещей. Я помнила, как он любил считать столбы по дороге на пляж, и, если пропускал один, то затем долго-долго ходил кругами под самым солнцем, а я смотрела. Он бы понял меня, ведь Орфей знал, что такое иррациональный страх. Полиник ответил:

— Нет, мы пойдем и посмотрим.

Голос его был безрадостным, лишенным даже любопытства. Я подумала, быть может, Полиник уже смирился со смертью. Я смотрела на большой, розовый проигрыватель. Мой взгляд отражался в его блестящей глади. Я подумала, что если бы мисс Пластик была за моей спиной, я увидела бы неясный дымок чуть позади своего плеча, как в самых страшных фильмах. Но было пусто.

Полиник, однако, уже некоторым образом все решил, со всем смирился и шел к одной из комнат.

— Ты думаешь, мисс Пластик там?

Он пожал плечами. Выражение его лица было невероятно апатичным. Но если бы Полиника снимали со спины, он мог бы показаться настоящим героем. Полиник сжал блестящую дверную ручку и с нажимом открыл дверь, так что нечто хрустнуло. Я протиснулась сквозь узкий проход вместе с ним. Комнатка была небольшой, розовой, как выпускное платье или деньрожденный торт, какого-то особого, праздничного оттенка, не совсем похожего на тот, что окружал нас в гостиной. Я увидела разбросанные по полу комиксы, обертки из-под леденцов. Жилище набоковской Лолиты, бутона, распускающегося на рассвете общества массового потребления. Мисс Пластик должна была быть подростком в условные пятидесятые. Наверное, такой была ее старая комната. Я едва не поскользнулась на комиксе, чуть проехалась вперед на истории о невероятном человеке-мотыльке, и это заставило меня взглянуть наверх. Увиденное поразило меня.

На розовой веревке болтались пластиковые, гипсовые, фаянсовые части тел. Они были предельно анатомичны, становилось даже страшно, хотя я видела, что это материал, а вовсе не плоть. Кто-то с жутким умением и тревожащим талантом придал фарфору и гипсу такое сходство с детскими руками, ногами и головами, что у меня закружилась голова. Каждый пальчик, родинки, ссадины, все было исполнено с извращенной подробностью. А ведь что-то такое я и ожидала найти в этом доме.

Части кукол. Они болтались, словно вещи, но до конца вещами не были. Чьи-то руки придали им слишком точное сходство с настоящими руками (головами, ногами). В то же время, я понимала, что эти части исполнены в разных жанрах. Фаянсовые игрушки для девочек с хорошим вкусом и настоящие, фотографически точные дети, которые могли бы играть с этими игрушками, если бы только некий Пигмалион вдохнул в них жизнь. Даже пластиковые детали смотрелись анатомически совершенными, никаких условностей, никаких поблажек, но блестящий стиль барби все равно был сохранен.

Это было по-своему прекрасно, но следовало закону "зловещей долины" и подспудно несло страх. Впрочем, в первую секунду ничего более реального, чем страх, попросту не было. Я закричала, думая не то об Одиссее, не то о мисс Пластик, о чем-то неестественном и убийственном.

— Что случилось? — спросил Полиник. Взгляд его поднялся туда же, куда смотрела я, и он сказал:

— О, нет. Это просто мои вещи. Они промокли, пока мы добирались сюда. Повесил просушить.

Я посмотрела на него. Наверное, глаза у меня были круглые и лишенные всякого понимания, потом что Полиник добавил:

— Я делаю детей. Не в том смысле. Это мое искусство.

— Ты что, извращенец?

— Все так реагируют, — ответил Полиник. Я протянула руку и коснулась гипсовой ножки с гладкой пяткой. Мне стало жалко этого даже не существующего ребенка.

— Ничего удивительного, — сказала я. — Это же дети!

— Это не дети. Это куски гипса, фарфора и пластика.

Тогда я поняла, что Полиник был талантлив по-настоящему. Потому что я, ни на секунду не выпуская из виду этот факт, совершенно о нем забыла. Именно так, в конце концов, и можно было определить, что есть настоящее искусство. Между материалом и образом лежал зазор, и я сама не заметила, как он расширяется в моем сознании. Изображающее почти стало изображаемым. Бездна увеличилась, а затем схлопнулась, как-то так описывал Орфей Большой Взрыв. А может быть, наоборот.

Полиник сказал:

— В общем, ничего страшного. Просто вот люблю делать детей с детства.

— Прозвучало ужасно.

— Ну, когда я был ребенком, это всех умиляло.

А потом мы услышали какой-то шум, кто-то в шкафу не то вздохнул, не то тихонько хихикнул. И я подумала, что самое время для мисс Пластик распахнуть двери с широкой улыбкой мертвой актрисы. Ничего, однако, не происходило. Если бы мы были в фильме, критики признали бы его самым скучным за всю историю кино. Полиник подошел к шкафу и попытался распахнуть его. Сначала мне показалось, что дверцы сопротивляются, затем я поняла, что это делает кто-то за ними. Я попыталась помочь Полинику, но даже вдвоем мы справились не сразу, а потом я почувствовала сильный удар в живот. Я отшатнулась, было больно, и дыхание стало совершенно невозможной штукой на некоторое время. В живот меня пнули ногой в смешном кроссовке со светящейся подошвой. От удара он тут же засиял розовым. Но его обладатель оставался для меня скрытым из-за темной пелены, соскользнувшей мне на глаза. Когда я пришла в себя, рыжая, бледная девушка и Полиник уже наперегонки неслись к двери. Она сжимала в руках какой-то альбом. Полиник успел первым, но вместо того, чтобы запереть дверь, он навалился на нее всем телом, отчаянно и глубоко дыша, сполз вниз. Рыжая девушка издала звук средний между рычанием и смехом, у нее были блестящие, злые глаза, похожие на изумруды. Хотя она была бледна, как большинство жителей Свалки, фигура ее казалась по-спортивному поджарой. Девушка была накрашена самым вульгарным образом. На ней был костюм официантки, мятно-зеленый с розовыми оборками. Он настолько не шел ей, что казался вырезанным из бумаги и приделанным к ней бумажными же закладками, как в старых куклах из раскрасок. На этой девушке хорошо смотрелись бы брюки цвета хаки, берцы и майка с рукавами, обтягивающими литые, как у молодой собаки, мышцы. Но била она явно лучше, чем соображала.

— Отвали! — рявкнула она. Полиник покачал головой, он все еще тяжело дышал. Видимо, ему удар достался еще более мощный, чем мне.

— Подожди! — крикнула я. — Ты кто такая? И что здесь делаешь?

— Официантка, мать твою, — пробормотала она, а затем приготовилась пнуть Полиника, но я подбежала к ней и попыталась оттащить.

— Слушайте, — сказала она. — Я не хочу вас избивать.

— Тогда не надо, — ответил Полиник. — Просто объяснись.

— Мы думали, что ты призрак.

— Здорово, — сказала она и схватилась за ручку двери. Я увидела обкусанные ногти и облезлый лак. Мне удалось на пару секунд оттянуть ее назад, этого Полинику хватило для того, чтобы податься вверх в попытке загородить ей дверь. Однако, Полиник только ударился о ручку двери, и девушка засмеялась. Одной рукой она крепко держала альбом, костяшки ее пальцев побелели. Я видела, ей очень важна эта вещь. Он был розовый, и на нем была блестящая золотая звезда.

— Серьезно, вы меня достали, — сказала она сквозь смех. Мне показалось, что она пытается изобразить негодование, но это выходит у нее так же успешно, как у очень доброй и детолюбивой учительницы.