Аджин принес охотнику миску дымящейся мамалыги первому, затем, по его знаку, раздал мамалыгу всем присутствующим.

— Ну, для Тагуа зверья на всю жизнь хватит, — вдруг сказал, усмехаясь, Смарагдас. — Уж очень он удачлив: не иначе как дочери Аджвейпша снабжают его дичью[11]. Потому-то он до сих пор и не женится.

В новом приступе веселья никто не заметил, что охотник не ответил, как обычно, на шутку.

Застолье продолжалось. Наконец, видя, что голова охотника все чаще опускается на грудь, Астан, его ближайший друг, поднялся, подавая пример остальным.

— Спасибо, дорогой, за угощение. Идем, провожу тебя.

Но Тагуа еще нашел в себе силы вместе с Юсуфом освежевать косулю. Шкуру и рога он взял себе, а заднюю ногу вручил Аджину:

— Возьми, дадраа, отдай матери, да не знают ее руки беды.

Он расстался с Аджином, но взгляд мальчика следовал за охотником, пока тот не затерялся в уличной толпе.

Юсуф ушел во дворик и там улегся в тени, чтобы в дремоте скоротать время до прихода новых посетителей.

Аджин прибрал со столов, затем вышел на улицу с ведром воды, чтобы побрызгать землю перед духаном. Здесь, в тени навеса, сидел на скамье незнакомый русский мальчик. Было ему лет четырнадцать, белокур, сероглаз, а одет, на взгляд Аджина, с невероятной роскошью. На нем были почти новая, кирпичного цвета, косоворотка и серые брюки, заправленные в сапоги. Сапог Аджин отродясь не носил, и иметь их, по его представлению, было привилегией мальчиков из княжеских и дворянских фамилий.

Аджин побрызгал землю перед духаном и, когда незнакомец хотел подняться, приветливо бросил ему:

— Сиди, сиди, дорогой, не беспокойся.

Итак, первый шаг к знакомству был сделан. Аджин пошел за водой. Когда он вернулся, мальчик сидел на прежнем месте, а возле него крутился невесть откуда взявшийся Худыш.

Мальчик не спеша ел лепешку. Вот он отщипнул кусок и бросил собаке. Худыш подхватил его на лету — только зубы щелкнули.

Всем видом Худыш оправдывал свое имя. Какой-то смешанной породы, крупный, но до крайности тощий, с серой облезлой шерстью на боках, он вынужден был полагаться лишь на самого себя. Все время с утра до ночи уходило у него на жалкий промысел хлеба насущного. Понятно, что чувства свои к щедрому незнакомцу Худыш проявлял достаточно красноречиво. Глаза его умильно следили за каждым движением мальчика, а хвост работал как маятник.

Федя бросил псу еще кусок, и тот был проглочен так же молниеносно. Считая такое поведение собаки неприличным, Аджин окликнул ее. Но Худыш и ухом не повел. Эта непочтительность так задела Аджина, что он сердито крикнул по-абхазски: «Худыш, чтоб тебя волки съели! Иди сюда!».

Федя перестал кидать хлеб, но собака не отходила от него и в ответ на окрик хозяина едва повела мордой и облизнулась.

В гневе Аджин подскочил к собаке и пнул ее ногой. Слабо взвизгнув, Худыш отбежал в сторону, не уходя, впрочем, далеко: удар босой ногой не был в диковинку.

Аджин встал перед Федей в угрожающей позе:

— Ты зачем чужих собак сманиваешь?

— Я не сманиваю… я не знал, что это твоя собака.

Но оправдание показалось слабым по сравнению с обидой.

— Что, и покормить нельзя? — примирительно добавил Федя.

— Нельзя. Думаешь, у меня хлеба нет? Вот столько есть, если хочешь знать. — Аджин раскинул руки, показывая, сколько у него хлеба.

Федя невольно улыбнулся, чего никак не следовало делать.

— Что, не веришь? Давай драться.

Федя был озадачен. Драться, конечно, и прежде доводилось, но одно дело в родном Смоленске, другое — начинать с этого знакомство с чужим городом. Да и причина пустяковая… А прохожие уже начинали останавливаться возле них.

Аджин понял его замешательство по-своему:

— Трусишь? Тогда уходи, а то как дам!..

Федя обозлился и встал:

— А ну, попробуй…

— И попробую!

— Посмотрим.

Аджин широко размахнулся — слишком широко — и ударил. Федя мгновенно отстранился — удар пришелся по столбу. Аджин коротко взвыл и кинулся на обидчика. Но Федя уже понял, что перед ним неопытный боец: град его ударов сыпался мимо или приходился по рукам. Один раз, правда, попало по лицу. Тогда хорошо рассчитанным движением Федя нанес удар, от которого Аджин покачнулся и, потеряв равновесие, сел на землю.

Народу собралось уже порядочно, из духана выбежали игроки в нарды и, присоединившись к зрителям, стали подзадоривать дерущихся.

Аджин вскочил и снова бросился на обидчика. Сознавая нелепость этой драки и свое превосходство, Федя опять попытался остановить распалившегося противника, но, получив чувствительный удар в ухо, не сдержался и оборонительным приемом — склонив бычком голову, встретил наскочившего на него Аджина. У того сразу хлынула носом кровь. Сгоряча Аджин не заметил ее и вновь кинулся в бой, но в этот момент, раздвинув толпу, к ним подошел усатый человек в черкеске. При его появлении все вокруг почтительно смолкли.

— Хайт цараби[12]! Что тут происходит? Ты кто такой, мальчик, что-то я тебя не знаю? — строго обратился он к Феде.

— Я только сегодня приехал…

— Приехал и сразу драться?

Федя не ответил.

— А ты тоже хорош, — сказал подошедший Аджину. — Кулаками гостей встречаешь. Разве этому тебя отец учил? Так в наш город никто приезжать не будет!

— А чего он… чужих собак кормит!

Окружающие засмеялись. Но человек в черкеске оставался серьезным.

— Как твоя фамилия? — спросил он Федю.

— Вахрамеев… Я тут сидел, отца ждал…

— Вахрамеев? Это вы с отцом из Одиннадцатой дивизии приехали? Хорошая история получается: аталык красного партизана и сын красного командира устроили драку в центре города! Не стыдно? Ну-ка подайте друг другу руки!

Федя несмело протянул руку своему противнику, не очень веря, что он так легко пойдет на мировую. Но Аджин с неожиданной горячностью схватил ее и улыбнулся так добродушно, что у Феди сразу отлегло от сердца.

— Ну вот! Так-то, пожалуй, лучше, — подмигнул им человек в черкеске и пошел своим путем, провожаемый почтительными взглядами собравшихся.

— Кто это? — шепотом спросил Федя у Аджина, заправляя в брюки выбившуюся рубашку.

— Не знаешь, Лоуа! Председатель ревкома. Героический человек! — дружелюбно ответил Аджин, утирая нос рукавом.

Глава III, рассказывающая о взрослых обитателях города и монастыря

Председатель Новосветского волостного ревкома Ефрем Лоуа прошел по главной улице к повороту на монастырскую дорогу. Здесь, у подножия святой горы, в тени платанов его ждал человек в парусиновом костюме, с большим портфелем в руке. По бледному, еще без загара, лицу и по тому, с каким восхищением он смотрел вверх, в горы, где поднимались золотые купола монастырского собора, было ясно, что он здесь впервые.

— До чего красиво! — воскликнул он, пожимая Лоуа руку.

— Еще бы! — откликнулся председатель. — Открытки с этим видом я даже за Уральским хребтом встречал, потому и тянутся к нам паломники отовсюду.

Председатель говорил на правильном русском языке, но голос его — гортанный и резкий — выдавал кавказское происхождение, как, впрочем, и вся внешность. Был он черноволос, узок в талии и широк в плечах. В его традиционном горском костюме не хватало лишь кинжала.

— Идемте, товарищ Гольцов, — предложил он, — а то самое жаркое время дня наступает.

Они пошли по широкой, крытой щебнем дороге. Гольцов с любопытством присматривался ко всему.

— Необычная страна, — заговорил он, — нахожусь здесь пятый день, а до сих пор не видел ни хлеба, ни картофеля. Зато лавровый лист — сколько угодно, рви прямо с дерева. Тепло, солнце, море — благодать! Настоящий курорт!

Гольцов не знал, что каждого второго жителя этого «курорта» трепала лихорадка, что девяносто процентов населения были неграмотны, что ревкому трудно работать в этом многонациональном, разноязыком городе, населенном мелкими торговцами, рыбаками, кустарями, что волны контрреволюции, отступая, оставили на этих берегах зловещую пену: черносотенцев, остатки дворянского ополчения, белых офицеров — кто знает, сколько их, припрятавших английское и французское оружие, затаилось в ожидании подходящего для себя часа. Обо всем этом председатель подумал, но вслух сказал совсем другое: