Сузи вышла на сцену твердой, неграциозной походкой. У Сашо вдруг перехватило дыхание, он замер в своем кресле. И вроде бы не было никаких причин так волноваться, скорее он должен был испытывать облегчение. В ярком свете ламп Сузи казалась просто безобразной. Сухая шея, почти увядшие щеки, плоская грудь под жестким парчовым платьем. Да и само платье показалось ему плохо сшитым, а может быть, оно просто плохо сидело на ее несимметричной фигуре. Не понравился ему и жест, которым она поднесла скрипку к подбородку. Сузи, казалось, больше не любила свою скрипку, она просто эксплуатировала ее, и притом довольно бесцеремонно, не оставляя ей никакой возможности шевельнуться в ее руках. Потом она заиграла.

Музыка поразила его. Сашо не ходил в концерты, музыка вообще не слишком его волновала. Поразило его, главным образом, совершенство исполнения, необычайная сила и уверенность, сквозившие в каждом жесте, в каждом звуке, который она исторгала из этих невероятных струн. Но сама музыка не доходила до его сердца, ее он не чувствовал. Или, может быть, ему это просто казалось. Но он следил за ее глазами — в них не было никакого волнения, только какая-то особенная, нечеловеческая сосредоточенность. Когда наконец она кончила, зал взорвался истерическими аплодисментами. Незнакомая девушка, сидевшая рядом с Сашо, побледнела, по ее лицу пробежала нервная дрожь. Он ли такой бесчувственный, или все вокруг него — существа какого-то другого мира? Сашо даже не остался на второе отделение — боялся новых испытаний. Домой он вернулся смущенный и растерянный, с чувством, что упустил в жизни что-то такое, чего с ним больше не случится.

И только одного он так и не понял — не понял, что в самом деле убил ребенка. Убил его в то жаркое лето на берегу холодного моря, которое осталось до конца равнодушным к их любви, к каждой человеческой любви. Вместо женского сердца и любви мир получил какое-то странное чудовище искусства, потрясающее всех. На песчаном берегу моря, все так же заливаемом холодными волнами, не осталось ничего, кроме красивых, но мертвых и пустых раковин.

2

Наутро мать едва его добудилась. Сашо с трудом разжал веки, и глаза у него чуть не полезли на лоб — как будто он увидел привидение. Мать в длинной сиреневой ночной рубашке, такой прозрачной, что виден был даже пупок, склонилась над ним, словно не сознавая, какое зрелище она собой представляет.

— Что это ты на себя натянула? — спросил он растерянно.

— Ночную рубашку! — огрызнулась она. — Что смотришь, никогда не видел ночной рубашки?

Бедная мама, она просто помешалась. Вот уже несколько месяцев расхаживает по квартире в теткиных тряпках, потрясая сына то глубоким вырезом, открывающим тощую шею, то голой костлявой спиной. При этом она совершенно не желала считаться с временами года, напяливала на себя что попало и часами вертелась перед старым портновским зеркалом, которому и без того осточертели человеческое позерство и суетность. Но появиться перед ним в этой прозрачной сорочке — такого ему и во сне не могло присниться.

— Вставай же! — сердито торопила она. — Вставай, дядя звонил еще в семь часов. Что это он так тебя добивается? — подозрительно спросила она.

— Откуда я знаю!

— Голос у него был что-то не слишком веселым… Кто его знает, что ты там натворил! От тебя всего можно ожидать.

«И от тебя тоже», — подумал он, но вслух сказал:

— Отойди, не могу же я встать, если ты стоишь над головой.

Она отодвинулась. На расстоянии нескольких шагов мать выглядела еще более смешной, даже жалкой. Сорочка была слишком широка для ее худого тела, и она подпоясала ее чем-то вроде электрического провода — из-за складок это трудно было понять. Когда же она направилась к двери, Сашо просто застонал:

— Мамочка, милая, неужели тебе не холодно?

— Нет, а что?

— Да ты же совсем голая.

— Ну и что, ты ведь мой сын! — возмущенно ответила она.

— Ну ладно… И все-таки… сорочка-то ведь с покойника. Неужели тебе это не приходит в голову?

— Когда она ее носила, она не была покойницей! — небрежно ответила мать. — Иди завтракать.

И вынесла за дверь свой деревянный зад вместе с тяжелым запахом каких-то восточных духов. Тетка действительно имела дурную привычку душиться очень крепкими и тяжелыми духами, главным образом мускусными, так что рядом с ней было трудно стоять. Неужели теперь мать решила возродить эту традицию? Ничего не поделаешь, придется терпеть, пока не кончатся запасы. Сашо попытался представить себе тетку в этой ночной сорочке и почувствовал, что его охватывает страх. Неужели эта элегантная столичная дама с лицом римской матроны но своим вкусам ничем не отличалась от обыкновеннейших стамбульских шлюх, как некогда, подвыпив, выражался его папаша?

Сашо встал с постели мрачный, голова болела. Одевшись, он вышел на кухню, очень чистую, как и все у них в доме, хотя и порядком обветшавшую. Мать только что протерла пол, и мокрый линолеум слабо поблескивал в бледном свете утра. Завтрак был уже готов. Сашо на цыпочках, чтобы не наследить, пробрался к столу, поудобнее устроился на стуле. Он любил завтракать, это была одна из его маленьких житейских радостей. Включил тостер, отрезал два тонких ломтика хлеба, вложил их в прибор. Приятный запах жареного хлеба почти вытеснил духи. Аккуратно, чуть ли не с любовью, Сашо намазал горячий ломтик маслом, положил сверху ветчину. Не успел он съесть первый бутерброд, как появилась мать, на этот раз в белом японском кимоно.

— Сегодня я готовить не буду, — сказала она. — Так что имей это в виду.

— Хорошо, — ответил он.

— И скажи дяде, что я приду немного попозже. У меня сеанс.

— Какой сеанс? — не понял Сашо.

— У косметички.

По его лицу пробежала легкая судорога, как при слабых желудочных коликах.

— Надеюсь, ты не собираешься выходить в этом туалете?

— А что? Тебе не нравится?

— Мне-то нравится, смотри только не испугай дядюшку.

— Ты прав, — ответила она с разочарованием в голосе и направилась к своим переполненным гардеробам.

Сашо уже без всякого желания съел второй бутерброд. Последнее время мать действительно готовила очень редко. Кастрюли тушеной фасоли с грудинкой хватало ему на три-четыре дня. Сашо смутно чувствовал, что с каждым днем теряет какую-то долю материнской любви и заботы. Все это было теперь обращено на дядю. Вначале Сашо только радовался, что избавился от ее чрезмерного внимания, которое, правда, доставляло некоторые удобства, но порой было весьма утомительным. Сашо сразу почувствовал себя гораздо свободнее, и это его вполне устраивало. Да и дядя, разумеется, гораздо больше него нуждался в уходе, по крайней мере до тех пор, пока не свыкнется с одиночеством. Но потом поведение матери начало его смущать. Он смутно чувствовал, что во всем этом есть что-то ненормальное. Нет, то была не обида, Сашо просто не мог понять, как это мать может забыть о собственном сыне. И не ради чего другого, ради брата, который не вспоминал о ней целыми десятилетиями.

Но Сашо почти ничего не знал о матери и ее брате, о том, как складывалась их жизнь полвека назад. Маленькая Ангелина росла в большом пустынном доме одинокая, как котенок. Целыми днями, а то и неделями никто даже не вспоминал о ней. Время от времени одна из теток приходила ее навестить, гладила ее тонкие волосики и пускала слезу. В этом заключалась вся ее любовь. А Ангелина просто обожала своего молчаливого рассеянного брата, такого высокого, такого красивого и мрачного. И не могла понять, почему он так хмуро на нее смотрит. Только через много лет она узнала страшную правду — своим рождением Ангелина погубила мать. Это невысказанное обвинение так ее потрясло, что девушка внезапно охладела к брату и ко всем остальным родичам. Его женитьба еще больше отдалила их друг от друга. И вот сейчас она вновь возвращалась к нему, к своей неизжитой чистой детской любви, возвращалась такими путями, которых ее сыну не дано было постичь никогда. «Никогда! — думала и она сама. — Что они могут, нынешние сыновья, кроме как косо поглядывать на матерей да поедать их горький вдовий хлеб». И как поедать! Сколько раз она видела, какими точными, скупыми движениями сын строгал кусок сыра на горячий хлеб, как весело потом им похрустывал. В кого же он все-таки пошел, этот случайно произведенный на свет семейный уникум? В отца, в дядю? Никто из них пальцем бы не пошевельнул, чтобы приготовить себе бутерброд. Ее несчастный брат может умереть с голода, если его, как котенка, не ткнуть носом в еду. Она переоделась и уселась перед овальным невесткиным зеркалом, брат уступил его ей, не говоря ни слова. Да, сухая кожа, совершенно выцветшие глаза — ничего, сегодня Данче приведет ее в порядок. На всякий случай она все-таки сунула костлявый палец в белую фарфоровую баночку с надписью «Ярдлей» — на кончике носа и обеих щеках появились три жирных пятна. Слава богу, покойница не успела до конца использовать этот крем. Тут она услышала, как хлопнула наружная дверь, — это ушел сын.