Дневник одного паломничества

Несколько месяцев тому назад один из моих самых близких приятелей сказал мне:

— Знаешь что, дружище? Много ты написал разных пустяков, а что бы тебе написать, наконец, какую-нибудь поучительную вещь, например, книгу, которая заставила бы людей думать.

— И ты воображаешь, что это возможно? — возразил я.

— Не воображаю, а вполне уверен в этом, — заявил мой приятель и даже не улыбнулся.

И принял указание приятеля к сведению и написал эту книгу, которая, по моему мнению, должна произвести впечатление не только на чувство, но и на ум читателя. В этой книге я рассказываю все, что сам знаю о Германии и знаменитых мистериях, разыгрываемых в Обер-Аммергау. Кстати, сообщаю и о других вещах, хотя и не все, что мне известно о них, потому что вовсе не намерен, так сказать, перекармливать читателя знаниями; буду лучше отпускать их умеренными порциями.

Когда читатель прочтет мою книгу и захочет знать больше того, что в ней содержится, он может обратиться ко мне за новой порцией; если же сразу преподнести ему слишком много знаний, у него может явиться очень понятное пресыщение, он, чего доброго, не захочет их больше и отвернется от меня, а это мне совсем не желательно.

Всем рассказам в этой книге я старался придать самую легкую и игривую форму, а потому вправе надеяться, что моя книга заслужит внимание со стороны моих молодых читателей, справедливо избегающих сухой серьезности. Я знаю, что молодежь не любит поучений, поэтому и старался по возможности скрыть от нее, что эта книга — очень и научная и полезная. Я хочу, чтобы мои читатели совсем не заметили этого, и желаю лишь постепенно, полегоньку влиять на их чувство и ум.

Что будут чувствовать и думать читатели по прочтении моей книги — мне вовсе неинтересно знать. За добросовестное выполнение своей авторской обязанности я буду вполне вознагражден сознанием, что исполнил свой долг, и известным процентом с той суммы, какую выручит издатель от продажи моей книги.

Дж. К. Дж.

Сегодня поутру пришел ко мне мой друг Б. и спросил меня, не желаю ли я поехать с ним в театр в следующий понедельник.

— Отчего же нет? С удовольствием, — ответил я. — А достал нам обоим по контрамарке?

— Нет, в том театре, куда я тебя приглашаю, никаких контрамарок не существует. Туда пускают только за деньги.

— За деньги! — воскликнул я, пораженный до глубины души. — Да где же это видано, чтобы представители печати платили за посещение театра? Наверное, ты шутишь?

— На этот раз нет, — возразил мой приятель. — Неужели я стал бы шутить с таким серьезным делом? Нет, мой друг, если бы была хоть малейшая возможность проникнуть в тот театр бесплатно, я непременно воспользовался бы этой возможностью. Но дело в том, что те невежественные люди, которые содержат театр, и понятия не имеют о контрамарках, протекциях и тому подобных льготных условиях для нужных им посетителей. На них не произведет ни малейшего впечатления твое заявление о том, что ты принадлежишь к печати, потому что они не нуждаются и ней, да едва ли признают и самое ее существование. Бесполезно обращаться к директору театра на том простом основании, что в этом театре нет никакого директора. Не поможет и то, если ты предложишь, взамен бесплатного пропуска в театр твоей особы, распродать известное количество билетов, так как у них нет и того, что называется билетами. Поэтому, если ты желаешь побывать в том театре, то должен заплатить за это удовольствие деньгами; другого способа попасть туда нет. Кто не желает платить за вход, тот не пропускается, — таков у них порядок.

— Ну уж и порядок! — снова воскликнул я, терпеливо выслушав до конца длинное, хотя и не совсем ясное для меня объяснение моего друга. — Что же это за театр, в котором царит такой… «беспорядочный порядок»? Где он находится? В каком-нибудь захолустье или на необитаемом острове?

— Нет, в самом центре Европы, хотя и не очень близко отсюда. Этот интересный театр находится в Обер-Аммергау, первый поворот от станции Оберау, в пятидесяти милях от Мюнхена, — не сморгнув глазом, проговорил Б.

— Фью-фью-фью! — свистнул я. — Действительно, «не очень близко»… Насколько мне известно, Обер-Аммергау находится в Германии, и притом это такой медвежий угол, где трудно предположить существование сносного театра… Наверное, какой-нибудь балаган…

— Если хочешь, называй его и балаганом, но имей в виду, что этот «балаган» вмещает в себе несколько десятков тысяч зрителей, — продолжал мой приятель. — Одно из самых интересных представлений там назначено в следующий понедельник. Ну, так как же, едешь туда со мной?

Я призадумался. Потом заглянул в свою записную книжку и убедился, что в субботу к нам должна приехать тетя Эмма с намерением прогостить у нас до среды. Рассчитав, что если я еду на этой неделе, то избегну удовольствия видеть милую тетушку не только в этот раз, — но буду лишен этого удовольствия еще на несколько лет, решил ехать.

Говоря по совести, меня больше соблазняло самое путешествие, а не обещанное моим другом зрелище в театре, в который нельзя проникнуть бесплатно даже представителям всемогущей прессы, почему-то там даже отрицаемой. Я всегда мечтал сделаться великим путешественником, который имел бы право писать о себе нечто вроде следующего: «Я курил благовонную гаванскую сигару на залитых солнцем улицах Мадрида, а сладко пахнущую «трубку мира» — в пестрых вигвамах Дальнего Запада; пил вечерний кофе в тихом шатре, у входа в который щипал степную траву ворчливый, несмотря на свою кротость, верблюд, и упивался огненным бренди Дальнего Севера в шалаше, рядом с чавкающим жесткий мох оленем, между тем как слабый свет ночной красавицы-луны рисовал на ослепительно-белом снеге узоры кружевной тени, падавшей с окружающих сосен. Я испытывал чары огненных взглядов, которыми прожигали меня насквозь призрачные, закутанные с головы до ног в густые покрывала женские фигуры, теснившиеся вокруг меня в узких извилистых улицах древней Византии; отвечал улыбкою (хотя и не следовало бы этого делать) на вызывающие подмигиванья чернооких красавиц в Иеддо; бродил по тем самым улицам, по которым прокрадывался темной ночью переодетый «добрый» (ну не очень-то!) Гарун аль-Рашид, сопровождаемый своим верным Месруром; стоял на том мосту, на котором Данте поджидал свою Беатриче; плавал по водоемам, некогда изборождавшимся раззолоченною баркою Клеопатры; стоял на том месте, где пал под ударами убийц Цезарь; слышал нежный шелест дорогих нарядных одежд в залах Мэйфера и бряцанье зубов, нанизанных в виде ожерелий вокруг черных, словно выточенных из черного дерева шеек юных красоток Тонгатабу; задыхался под знойным солнцем Индии и мерз под ледяным дыханием Гренландии; смешивался с плодовитыми ордами древнего Китая и спал, завернувшись в одеяло, в непроходимой чаще девственных лесов Крайнего Запада, в тысячи милях от обитаемых человеком мест…»

Когда я сообщил своему другу Б., что не прочь бы и попутешествовать, если бы только имел потом возможность писать в таком духе, то он ответил, что это я могу сделать гораздо более удобным способом.

— Я бы на твоем месте, — продолжал Б., — не выходя из пределов Англии, написал не менее красочно, например, хоть так:

«Я курил свою четырехпенсовую сигару в усыпанных песком барах Флит-стрит, а свою двухпенсовую «манилу» — в раззолоченных залах Критериона; упивался пенистым бертонским пивом там, где знаменитый ангел Ислингтона осеняет своим крылом маленьких, изнывающих от жары ангельчиков, и тянул десятипенсовое пиво в пропитанных чесночным запахом «салонах» Сохо. Сидя на спине осла, я несся вихрем (с помощью, конечно, собственника осла или, по крайней мере, погонщика) по заросшим вереском песчаным равнинам Гемпстэда, а мой челнок спугивал пернатую дичь с ее уединенных насиженных мест среди подтропических областей Бетерси. Я скатывался с самого верха вниз по крутому, отвесному Уэнтри-Хиллу, среди звонкого хохота и рукоплесканий дев жгучего Востока; находясь в старомодном саду того приятного двора, где некогда играли белокурые дети злополучных Стюартов, я, обвив рукою стройную талию одной из прелестных дочерей Евы, бродил по запутанным дорожкам, между тем как негодующая мать моей спутницы по-лисьи прокрадывалась вдоль наружной стороны решетки, делая, однако, вид, что вовсе не интересуется нами; содрогаясь, преследовал скачущую блоху по бесконечна длинным простыням и горам подушек на берегу Атлантического океана, Я совершил бесчисленное число кругов — пока не терял чувств от головокружения и дурноты — на костлявой спине того махонького коня, услугами которого можно пользоваться за один пенни на равнинах Пекхэм-Рэй) и высоко-высоко над головами празднично разодетой толпы раскачивался в ярко раскрашенных деревянных ящиках, приводимых в движение веревкою, которою управлял какой-то почтенный мастеровой. Я мерными шагами попирал ярко натертые полы Кенсингтон-Таунского зала, вход куда стоит одну гинею, с прохладительными напитками включительно, если только удастся пробиться сквозь толпу к буфету, — и скользил по зеленой мураве того леса, который окаймляет восточную часть Англии возле так сладко воспетого города Эппинга, скользя в ряду грациозного хоровода. Я смешивался с плодоносными ордами Друри-Лейн во время кулачных боев; сидел в величавом одиночестве в переднем ряду галереи во время первых представлений, раскаиваясь, отчего не истратил своего шиллинга лучше на вход в Восточные Залы Альгамбры…»