Нездоровый интерес вызывают раны. Большей частью они бывают в двух местах — на макушке и на левой щеке. Случается, что кусочек скальпа или часть щеки отлетает во время боя в сторону, и тогда его гордый обладатель — а вернее, бывший обладатель — прячет этот «амулет» в конверт, чтобы потом демонстрировать его участникам дружеской попойки; из ран, конечно же, потоком хлещет кровь — на врачей, секундантов и зрителей, попадает на стены и потолок, заливает самих дуэлянтов и образует на полу лужи. В конце каждого раунда на площадку спешат врачи; уже испачканными кровью руками они зажимают зияющие раны и затыкают их мокрыми комочками ваты, которую подает им на подносе лакей. Естественно, после короткой передышки кровь льется вновь, заливая дуэлянтам глаза и растекаясь по полу. Нередко бывает, что у фехтующего застывает на лице кривая ухмылка — и тогда одной половине зрителей кажется, что он смеется, а другой — что он необычайно мрачен. Если же противник метким ударом рассекает ему нос, то вид у него становится до смешного надменный.
Поскольку целью каждого студента является выйти из университета с как можно большим числом шрамов, оборонительная тактика не пользуется у дуэлянтов популярностью; настоящим победителем считается тот, кто получил больше ран; тот, кто, изуродованный противником до неузнаваемости, найдет в себе силы уже через месяц пройтись по улицам, вызывает зависть немецких юношей и восхищение немецких девушек. Тот же, кому удалось получить лишь несколько незначительных повреждений, покидает поле боя угрюмый и разочарованный.
Но сам по себе поединок — это только начало представления. Действие второго акта происходит в перевязочной. Врачи — это, как правило, студенты-медики, которые после защиты диплома нуждаются в практике. Справедливости ради должен отметить, что те из них, с кем приходилось общаться мне, оказались людьми суровыми и любящими свое дело. И это не удивительно, ибо медику в этом представлении отводятся карающие функции, и настоящему врачу такая работа едва ли придется по душе. Перевязка потребует от студента не меньше (если не больше) мужества, чем кровавая схватка. Любая операция совершается с предельной жестокостью, и друзья раненого внимательно следят за тем, чтобы во время мучительных процедур с лица его не сходила мужественная улыбка. Любой участник дуэли мечтает о том, чтобы рана была побольше и чтобы шрам остался на всю жизнь. Если же такую рану запустить, то ее счастливый обладатель имеет все основания претендовать на жену с приданым, которое оценивается по крайней мере пятизначной цифрой.
Описанная мною дуэль считается обычной и устраивается два раза в неделю; в дуэли наподобие этой немецкий студент участвует раз по десять в год. Однако бывают и такие поединки, на которые зрители не допускаются. Если публике показалось, что студент смалодушничал, машинально уклонившись от удара, свою репутацию можно восстановить лишь в схватке с лучшим фехтовальщиком корпорации, где провинившийся не столько демонстрирует свою удаль, сколько подвергается наказанию. Его искусный противник безжалостно наносит ему многочисленные и кровавые ранения; задача же жертвы состоит в том, чтобы доказать своим товарищам, что он может выстоять под градом ударов и не уступить, даже если противник отхватил ему полчерепа.
Можно ли сказать что-нибудь в защиту немецкой дуэли? Если и можно, то касаться это будет лишь самих дуэлянтов; зрителям же дуэль противопоказана, она приносит им один только вред. Себя я знаю достаточно хорошо и должен сказать, что особой кровожадностью не отличаюсь. Кровопролитие действует на меня как и на любого другого. Сначала, пока поединок еще не начался, я испытывал лишь любопытство, смешанное с легкой тревогой за свое самочувствие, — и это несмотря на то, что с прозекторскими и операционными я знаком не понаслышке. Когда же полилась кровь и стали обнажаться нервы и мышцы, я почувствовал отвращение и одновременно жалость. Однако после второй дуэли жалость почему-то исчезла, а в разгар третьей, когда помещение наполнилось тяжелым запахом крови, я понял, что становлюсь кровожадным.
Пролитой крови мне было мало. Я вглядывался в лица окружавших меня людей и читал в них те же чувства. Если считать кровожадность полезной для современного человека, то лучшего средства для его воспитания, чем немецкая дуэль, не найти. Но полезно ли это, вот в чем вопрос. Мы можем сколько угодно разглагольствовать по поводу нашей цивилизованности и гуманности, но те из нас, кто не дошел в своем лицемерии до самообмана, знают, что под нашими крахмальными сорочками прячется дикарь со всеми его дикарскими инстинктами. Да, случается, нам его не хватает, но не следует бояться, что дикарь вымер. Культивировать же дикарство и вовсе не стоит.
В пользу дуэли, если говорить серьезно, можно выдвинуть немало доводов. Дуэли — но не немецкой Mensur. Ведь это чистое ребячество, жестокое и беспощадное. Раны как таковые не являются знаком доблести: важно, за что они получены, а не какого они размера. Вильгельм Тель по праву считается героем; иное дело — члены клуба, которые договорились собираться два раза в неделю и сбивать из арбалетов яблоки с голов своих сыновей. Тех результатов, которыми так гордятся юные немецкие рыцари, можно без труда добиться, дразня дикую кошку. Вступить в корпорацию исключительно для того, чтобы тебя изрубили на мелкие кусочки, — значит, низвести себя до интеллектуального уровня пляшущего дервиша. Если верить путешественникам, в центральной Африке есть дикари, которые выражают свои чувства тем, что прыгают вокруг костра и хлещут себя плетьми. Европе нет резона подражать им. По сути дела, немецкая дуэль — это reductio ad absurdum[44] рыцарского поединка; и если сами немцы не понимают, что это смешно, их стоит только пожалеть за отсутствие чувства юмора.
Со сторонниками немецкой дуэли можно не соглашаться, но их, по крайней мере, нельзя не понять. Университетский же устав, если не поощряющий, то по сути узаконивающий пьянство, не укладывается в голове. Пьянствуют вовсе не все немецкие студенты; мало того, большинство из них — трезвенники и трудяги; однако меньшинство, причем представительное меньшинство, пьют полдня и всю ночь, умудряясь при этом сохранять все пять чувств — умение, достигнутое большой ценой. Спиваются далеко не все, но в каждом университетском городе вы обязательно встретите молодого человека, который, несмотря на свои неполные двадцать лет, отличается телосложением Фальстафа и цветом лица рубенсовского Вакха. То, что немецкой девушке может понравиться лицо, испещренное шрамами и порезами до такой степени, что оно больше похоже на рваную тряпку, — доказанный факт. Однако вряд ли ее привлечет опухшая, в красных пятнах физиономия и огромное брюхо, такой величины, что оно грозит опрокинуть своего владельца. Впрочем, ничего удивительного в этом нет, ведь молодой человек начинает пить пиво в десять утра (Fruhschoppen[45]) и кончает Kneipe[46] в четыре ночи.
Kneipe — это то, что у нас называется холостяцкой пирушкой; она может быть безобидной, а может закончиться потасовкой — все зависит от ее участников. Обычно студент (или корпорация) приглашает однокашников — от десяти до ста человек — в кафе и угощает их пивом и дешевыми сигарами в количестве, которое они определяют сами, исходя из возможностей и потребностей своего организма. Здесь, как и везде, бросается в глаза немецкая любовь к дисциплине и порядку. При появлении каждого нового гостя все сидящие за столом вскакивают и, щелкнув каблуками, приветствуют его. Когда все в сборе, каждый стол выбирает своего председателя, в чьи обязанности входит называть номера песен. Отпечатанные песенники — один на двоих — заранее разложены на столе; распорядитель называет номер двадцать девять. «Первый куплет!» — выкрикивает он, и все хором поют первый куплет, держа перед собой песенник, как держат молитвенник во время церковной службы. В конце каждого куплета все замолкают и ждут, когда председатель даст гостям знак петь дальше. Так как почти каждого немца в детстве учили петь и у очень многих сильные голоса, хор производит незабываемое впечатление. По манере пение напоминает церковное; по манере — но не по словам. И патриотический гимн, и сентиментальная баллада, и песенка, которая способна вогнать в краску английского юношу, поются с исключительной серьезностью, без смеха, без единой фальшивой ноты. В конце ведущий восклицает: «Прозит!»[47], приглашенные хором отзываются: «Прозит!» — и тут же осушают стаканы. Аккомпаниатор встает и кланяется, все встают и кланяются ему в ответ; появляется Fraulein и наполняет стаканы.