— Хорошо! — говорит старый джентльмен. — Ты не фанатик. Каковы твои принципы?

Поначалу Джо решил, что никаких принципов у него нет, но под чутким руководством старого джентльмена выяснил, к своему изумлению, что принципы у него есть.

— Я верю, — говорит Джо, — что работу нужно выполнять добросовестно.

— То есть, если уж ты взялся за какую-то работу, ты считаешь, что должен приложить все силы для ее выполнения, так? — уточняет старый джентльмен.

— Совершенно верно, сэр, — говорит Джо. — И всегда старался так поступать.

— Что-нибудь еще? — спрашивает старый джентльмен.

— Да, я не подвожу своих друзей, — отвечает Джо.

— Ни при каких обстоятельствах? — предполагает старый джентльмен.

— До самой смерти, — соглашается Джо.

— Это правильно, — кивает старый джентльмен. — Верность до смерти. И ты действительно хочешь перевернуть страницу — направить свой ум, энергию и храбрость на благо добра, а не зла?

— Есть такая идея, сэр.

Старик пробормотал что-то о камне, который строители не взяли ни за какие деньги, потом смотрит на Джо и задает вопрос в лоб:

— Если ты возьмешься за работу, то уже не отступишься и посвятишь ей всю жизнь?

— Если возьмусь, так и будет.

— Тогда поезжай в Африку миссионером, — предлагает старый джентльмен.

Джо садится и смотрит на старика, а тот не отводит глаз.

— Это опасная работа, — говорит старый джентльмен. — Двое наших людей лишились там жизни. Миссии нужен человек, который не ограничится только проповедью, который спасет всех этих бедняков, собравшихся там, не позволит им снова разбежаться и заблудиться, послужит им примером, станет защитником и другом.

В конце концов Джо согласился на эту работу и отправился туда с женой. Он стал лучшим миссионером, о каком только могло мечтать Общество, создавшее эту миссию. Я прочитал один из его отчетов. Если остальные такие же, его жизнь действительно стала захватывающей даже для него. Миссия являла собой островок цивилизации в море варварства. За первый месяц пребывания там Джо на миссию нападали дважды. В первый раз паства набилась в дом миссии и принялась молиться, следуя методу защиты, исповедуемому предшественником Джо. Он эту молитву прервал и обратился к людям со своей проповедью: «Небеса помогают тем, кто помогает себе сам», после чего начал раздавать топоры и старые винтовки. В своем отчете он указал, что и сам принял участие в обороне миссии и тот день стал одним из самых счастливых в его жизни. Второе сражение началось, как обычно, у миссии, но закончилось в двух милях от нее. Менее чем за шесть месяцев Джо восстановил здание школы, организовал полицию, обратил в христианство все племя, начал строительство церкви. Он также написал (и я полагаю, эту часть в Обществе предпочитали зачитывать вслух), что до тех пор, пока у него останется хоть один патрон, закон и порядок на вверенной ему территории будут уважаться. А жизнь и собственность станут считаться неприкосновенными.

Позднее Общество отправило его еще дальше от побережья, чтобы открыть новую миссию. И там, согласно газетам, каннибалы схватили его и съели. Но, как я уже говорил, я этому не верю. Мне кажется, что в один прекрасный день он появится целый и невредимый. Потому что Джо из таких.

Сюрприз мистера Милбери

— Им об этом и говорить не стоит, — заметил Генри. Он стоял, перекинув салфетку через руку, прислонившись к колонне веранды, и маленькими глотками пил бургундское, которым я его угостил. — Они все равно не поверят, если вы им это скажете, ни одна не поверит. Между тем это правда. Без одежды они не смогут этого сделать.

— Кто не поверит чему? — спросил я.

Генри отличала странная привычка комментировать вслух свои невысказанные мысли, а потому речь его становилась похожей на двойной акростих. Перед этим мы обсуждали вопрос, в каком случае сардины лучше всего выполняют свое предназначение: подаваемые на закуску или вместе с другим кушаньем, и теперь я недоумевал, почему именно сардины, а не какие-нибудь другие рыбы, такие недоверчивые существа; при этом я пытался представить себе одеяние, которое наилучшим образом подчеркивало бы достоинства фигуры сардины.

Генри поставил бокал и поспешил мне на помощь с надлежащим объяснением:

— Я говорю о женщинах… что они не могут отличить одного голого младенца от другого. У меня есть сестра, она служит в няньках в родильном доме, и вот она вам твердо скажет, если только вы спросите ее об этом, что до трех месяцев никакой особой разницы между ними нет. Конечно же, вы отличите мальчика от девочки и христианское дитя от чернокожего язычника, но, чтоб ткнуть пальцем в голого младенца и сказать: «Это Смит, а это Джонс», если вдруг такое потребуется… что ж, это полнейшая чушь! Разденьте их, заверните в одеяло, и, готов поспорить на что угодно, вам до конца жизни не сказать, кто из них чей.

Я согласился с Генри по части моей способности распознавать малышей, но высказал предположение, что миссис Джонс или миссис Смит наверняка сумеет узнать своих малюток.

— Конечно, они так считают, — ответил Генри, — и, понятно, я не говорю о случаях, когда у ребенка есть родинка или когда он косит — все это полезные приметы. Но в общем младенцы похожи один на другого, как сардины одного возраста. Как бы то ни было, я знаю случай, когда одна дура нянька перепутала в гостинице мальчиков, и матери до сих пор не уверены, что они получили своих собственных малышей.

— Вы хотите сказать, что отличить их не представлялось возможности? — спросил я.

— Да, не нашлось ни одной зацепки, — ответил Генри. — Одинаковые шишки, одинаковые прыщики, одинаковые царапины; разница в возрасте составляла не более трех дней, вес сходился до одной унции, а рост — до одного дюйма. Один отец — высокий блондин, а второй — низенький брюнет, но жена низенького брюнета — высокая блондинка, а высокого блондина — низенькая брюнетка. Целую неделю они кричали и спорили и по десять раз в день обменивались младенцами. Каждая точно знала, что она мать того ребенка, который в данную минуту весело гукал, но, стоило ему запищать, она уже не сомневалась, что ребенок не ее. Они подумали, что смогут положиться на инстинкт детей, но накормленные малыши, похоже, плевать хотели на всех, а оголодав, тянулись к той женщине, которая держала другого. В конце концов родители решили оставить все на откуп времени. С тех пор прошло уже три года, и, может быть, теперь у ребятишек появится какое-нибудь сходство с родителями, которое и решит дело. Так вот, я и говорю: детей до трех месяцев нельзя отличить друг от друга, и кто бы ни утверждал обратное, я буду стоять на своем.

Он замолчал и, казалось, весь ушел в созерцание далекой горы Маттерхорн, облаченной в розовый вечерний наряд. Генри не лишен поэтической жилки, свойственной многим поварам и официантам. Я склонен думать, что атмосфера горячих кушаний способствует развитию чувствительных струнок. Одним из самых сентиментальных людей, каких я только знал, был владелец закусочной неподалеку от Фаррингдон-роуд. Ранним утром он мог еще оставаться проницательным и деловитым, но когда его, с ножом и вилкой в руках, окутывали смешанные пары булькающих сосисок и шипящего горохового пудинга, всякий жалкий бродяга, сумевший выдумать какую-нибудь нелепую байку о своих горестях, мог обвести его вокруг пальца.

— Но самая удивительная из всех историй с младенцами, какие я помню, — после паузы продолжил Генри, по-прежнему не сводя глаз с далеких, покрытых снегом горных вершин, — случилась со мной в Уорике в год юбилея королевы Виктории. Я никогда этого не забуду.

— Это достаточно пристойная история, чтобы я мог ее выслушать? — спросил я.

После короткого раздумья Генри решил, что история эта не покоробит мой слух, и рассказал следующее…

Этот незнакомец приехал омнибусом, который подают к поезду, прибывающему на станцию в четыре пятьдесят две пополудни, с саквояжем и большой плетеной корзиной с крышкой, похожей на корзину для белья. Он не позволил коридорному даже притронуться к корзине и сам потащил ее в свой номер. Нес за ручки, держа перед собой, и спотыкался на каждой второй ступеньке. На повороте лестницы он поскользнулся и сильно стукнулся головой о балюстраду, но не выпустил корзины, а только выругался и продолжил путь. Я видел, что он взволнован и нервничает, но, работая в гостинице, к нервным и взволнованным привыкаешь. Когда человек от кого-нибудь удирает или за кем-нибудь гонится, по пути он останавливается в гостинице, а если по его внешности видно, что он заплатит по счету, внимания на него не обращают. Но этот человек заинтересовал меня: выглядел он на удивление молодым и простодушным. Да и гостиница оказалась скучнейшей дырой в сравнении с теми местами, где я прежде работал. А если тебе три месяца приходится обслуживать коммерсантов, попавших в полосу неудач, или влюбленных, не выпускающих из рук путеводителя, становится так тоскливо, что радуешься всякому событию, самому незначительному, лишь бы оно нарушило приевшееся однообразие.