Одна известная писательница сообщает в том журнале, постоянной сотрудницей которого состоит, что ей пришлось провести одно лето в обитой дубовой панелью комнате старой усадьбы. Почти каждую ночь эта дама просыпалась от какого-то шума и была очевидицей все одной и той же сцены. Вокруг круглого стола сидело четверо джентльменов, игравших в карты. Вдруг один из них вскакивал и вонзал кинжал в спину своего партнера. Положим, писательница не говорит, что убиваемый был именно партнером убийцы, но это и так понятно. Я сам не раз во время игры в «бридж» видел на лице своего партнера такое выражение, которое ясно говорило мне: «Ах, с каким удовольствием я убил бы тебя!»

У меня положительно нет памяти для игры в «бридж». Я постоянно забываю, кто с какой карты ходил, и благодаря этому у меня постоянно возникают недоразумения. Обладая головою обыкновенного, а не специально приспособленною для «бриджа», я прекрасно понимаю чувства своих партнеров.

Но вернемся к нашим призракам. Те четыре джентльмена, вероятно, имели обыкновение во время своего прежнего земного существования играть в карты. Но не каждый же раз они резали друг друга? Зачем же они упорствуют в переживании именно только этого грустного случая? Почему призраки никогда не показывают нам ничего веселого? Возьмем, например, отравленную или зарезанную своим мужем леди. Неужели с ней в жизни ничего больше не случалось? Почему она не покажет нам своей первой встречи со своим будущим мужем, когда он преподнес ей первый букет фиалок и сказал, что ее глаза похожи на эти фиалки? Ведь не все же время он отравлял или резал ее. Был же у него период, когда он и не помышлял об этом.

Разве эти призраки не могут представлять нам что-нибудь из легкого жанра? Когда они появляются на лесной опушке, то обыкновенно для того лишь, чтобы изобразить нам поединок со смертельным исходом. А почему бы им не воспроизвести перед нами один из своих прежних веселых пикников или соколиную охоту, которая, в костюмах, например, времен Елизаветы, представляла бы очень живописную картину?

Мне кажется, мир призраков сам одержим духом скандинавской драмы: кроме убийств, самоубийств, разрушенных замков и разбитых сердец у них ничего нет. Почему не позволяется умершим артистам являться и давать нам представления? Сколько, думаю, умерло комических артистов. Отчего бы им не приходить повеселить нас?

Веселый человек смотрит на смерть с большой тревогой. Что ему делать в стране призраков, где для него нет места? Представьте себе прибытие в эту заоблачную страну обыкновенного, средней руки бывшего обитателя земли. Он вступает туда в сильном нервном возбуждении, чувствуя себя таким маленьким и ничтожным, как некогда чувствовал в день своего поступления в школу. Призраки окружают его толпой и спрашивают:

— Как ты попал сюда? Убитым?

— Нет, кажется, меня никто не убивал… впрочем, не знаю, — лепечет в ответ растерявшийся вновь прибывший.

— Так значит, самоубийцей?

— Тоже нет. Насколько могу припомнить, у меня началось с боли в печени.

Призраки сильно разочарованы. Вдруг кому-то из них приходит в голову блестящая догадка, что, быть может, это убийца. Такая догадка призрака заинтересовывает всех его сотоварищей, и они просят вновь прибывшего хорошенько порыться в памяти: не совершил ли он сам убийства, но, как он ни старается, так и не может припомнить, совершил он убийство или нет. Тогда его спросили, не совершил ли он еще какого-нибудь преступления, благодаря которому преждевременно попал к ним. Тоже нет.

Так на что же он нужен в стране призраков! От него отвертываются и предоставляют ему исчезнуть в толпе таких же, как он, неинтересных посредственностей, осужденных безысходно печалиться о своем напрасно проведенном существовании на земле. Только виновные в каком-нибудь преступлении имеют вес в стране призраков. Остальные вечно остаются там в пренебрежении и забвении.

Я также мало удовлетворен и теми духами, которые, как предполагаю, возвращаются к нам, чтобы сообщаться с нами посредством трехногих столов. Я не отрицаю возможности существования духов и даже готов оставить за ними исключительное пользование трехногими столами. Но не могу не сказать, что способ общения посредством этих приспособлений довольно тяжелый и неудобный. Удивляюсь, что они во столько времени не сумели придумать какой-нибудь более усовершенствованный способ общения с нами. Мне кажется, что они сами очень стеснены своим старым способом. Могу представить себе, как должен утомляться даже самый терпеливый дух, когда ему приходится рассказывать по буквам длинные истории! Но, повторяю, готов признать необходимость трехногих столов; мало ли по каким непонятным нашему ограниченному уму, причинам духи не могут обойтись без этих чудодейственных столов.

Я готов мириться и с человеческим медиумом. Обыкновенно обязанность медиума выполняется какою-нибудь дамою, лишенною предрассудков, но склонною к разным экстравагантностям. Бывают, впрочем, и мужские медиумы, в большинстве случаев обладающие грязными ногтями и пахнущие дешевым пивом. Положим, по-моему, было бы гораздо проще, если бы дух сообщался со мною непосредственно, мы тогда лучше поняли бы друг друга. Но как уверяют, в медиумах есть что-то особо притягательное для духов. Может быть; не смею спорить о том, чего не знаю наверное. Самое же главное мое недоумение состоит в том, что духи всегда представляются очень плохими собеседниками. У них совсем нет уменья вести интересный разговор. Покойный профессор Гёксли, одно время занимавшийся этим вопросом, после полудюжины сеансов высказался так: «За мои грехи я осужден выносить общество живых дураков, и я поневоле покоряюсь. Но тратить целые вечера на общение в темных помещениях с дураками мертвыми я положительно отказываюсь».

Сами спиритуалисты сознаются, что получаемые ими через стол сообщения очень неважного свойства, но объясняют это тем, что они, спиритуалисты, пока еще не в состоянии добиться привлечения духов высшего порядка. Почему это так, почему духи высшего, или, вернее, высших степеней развития, не желают иметь с ними ничего общего, об этом умалчивается. Как бы там ни было, но факт налицо: на так называемые «сеансы» всегда являются духи только низших разрядов. Спиритуалисты, впрочем, уверены, что с течением времени будут являться и высшие духи. Мне же кажется, что мы этого не скоро дождемся, потому что сами всячески отпугиваем от себя все высшее.

Я не прочь бы побеседовать с духами, которые могли бы сообщить мне что-нибудь такое, о чем я еще не имею понятия. Тот же класс духов, который втирается к нам в настоящее время, нисколько не интересует меня. Он только заставляет меня опасаться, как бы и мне после смерти но попасть, помимо моей воли, в их общество, от которого потом едва ли отделаешься.

Одна из моих знакомых удивляется всезнанию духов. На первом же сеансе, на котором она присутствовала, дух сообщил ей, через посредство медиума, что у нее есть родственник по имени Джордж, от которого скоро придет известие. Насколько ей было известно, у нее вовсе не было родственника с таким именем, и это заставило ее решить, что весь спиритуализм не что иное, как обман. Но несколько дней спустя ее муж получил письмо из Австралии.

— Ах, боже мой, я совершенно забыл о существовании этого несчастного бродяги! — вскричал он, взглянув на подпись.

— От кого это? — полюбопытствовала жена.

— Ты его не знаешь. Я сам не видел его уже более двадцати лет. Это один из моих четвероюродных братьев, по имени Джордж…

Значит, дух не обманул: у нее действительно оказался родственник Джордж, хотя дальний и по мужу, но все же родственник. И с той минуты она стала убежденной спиритуалисткой, или, вернее, спириткой, потому что, по объяснению ученых оккультистов, спиритизм, то есть вера в общение с нами духов умерших людей, есть только одна из ветвей широкой области спиритуализма, представляющего собою веру в существование вообще духовного мира, в отличие от грубо материального.

Многие верят в «Альманах» старого Мура, предсказывающий на каждый месяц грядущие события. Так, например, в январе он предвещает, что правительство встретит сильную и упорную оппозицию, появится много болезней, и ревматизм будет жестоко преследовать стариков.