— Удивительное дело, — задумчиво качая головою, проговорила миссис Уилкинс, — прежде очень редко слышно было об операциях, нынче же на это пошла такая мода, что если кто-нибудь еще не был на операционном столе или не собирается лечь, то на него смотрят чуть не с презрением. Скажу вам откровенно, мистер Джером, что я совсем перестала верить этим ученым болтунам, которые в последнее время имеют такой успех в обществе. Послушать их, так не только природа, но и сам Творец ровнешенько ничего не смыслят в своих делах, и что не будь этих болтунов, мир не мог бы продержаться больше одного дня. Что же дальше-то будет, мистер Джером?

— А дальше будет еще хуже, пока люди не поумнеют настолько, чтобы быть в состоянии отличать шарлатанство от действительной науки, — ответил я. — Но это очень трудно, потому что мир кишит шарлатанами, которые обыкновенно имеют громкий голос, тогда как истинные ученые всегда очень тихи и скромны. Теперь вот открыли еще бациллу старости. Привьют нам в детстве эту бациллу — и живи тогда сколько хочешь, не страшась ни старости, ни смерти. Вероятно, господа ученые скоро откроют и бациллу, служащую причиною всех наших треволнений, начнут прививать и ее. Будет в особенности хорошо, когда откроют бациллу несчастных супружеств, склонности вкладывать деньги в ненадежные банки и непреодолимого желания читать свои стихи на вечеринках. Религия, хорошее воспитание и образование — все это будет совершенно излишним. Для того чтобы жить счастливо и быть добрым, достаточно будет напичкаться всякого рода бациллами. Словом, наша жизнь тогда будет райской.

Миссис Уилкинс снова покачала головой и проговорила:

— Дай-то бог! Только что-то плохо верится этому. Говорят, что вот уж и теперь жизнь стала гораздо лучше, чем была несколько лет тому назад, и, чтобы хорошо чувствовать себя, нужно как можно меньше работать. А на мой взгляд, это совсем неправда. Мне приходилось работать чуть не двадцать четыре часа в сутки ради куска хлеба, но я чувствовала себя превосходно и думала, что лучше и не надо. Смотришь на все эти объявления, которыми теперь пестрят газеты и уличные столбы, и удивляешься: неужели человек только и должен делать, что всю жизнь лечиться? «Болит ли у вас когда-нибудь спина?» — спрашивают и тут же сообщают адрес благодетеля, который готов за шиллинг шесть пенсов и полпенни снабдить вас средством, которое сейчас уничтожит у вас боль и позволит вам без малейшего неудобства шесть часов подряд скрести полы или стоять, согнувшись над корытом. «Не чувствуете ли вы иногда неохоту вставать рано утром?» Если да, то, пожалуйте, вот вам такое снадобье, от которого вы никогда не захотите спать. У меня в молодости было получше этого средства от сна и усталости: больной муж да четверо ребятишек погодков. Удастся, бывало, поспать часа два — и слава Богу! Вскочишь потом и опять за работу. А нынче вон…

Моя собеседница махнула рукой и на минуту умолкла, потом продолжала:

— Мне кажется, что все эти изобретатели хотят внушить нам такое мнение, что если мы чувствуем себя не такими счастливыми, какими нам хотелось бы быть, то только потому, что мы не принимаем верного снадобья. А на самом деле суть, должно быть, лишь в том, что все эти изобретатели разных, якобы спасительных средств ровно ничему не могут помочь, а только воображают, что могут, или даже просто обманывают нас, пользуясь нашим легковерием. По-моему, на свете есть только один врач, который обладает настоящим средством для исцеления всех наших болезней и устранения всех наших бед. Имя этого врача — Смерть…

Американка в Европе

— И как это только она решается быть такою! — восклицает европейская девушка, глядя на американскую.

— Американская девушка является к нам из-за моря и держит себя так, словно весь мир принадлежит ей одной, — как-то сказала мне одна почтенная соотечественница, выведенная из себя изумительной самоуверенностью американок.

Девушка европейская стеснена своими родными; ей приходится немало ломать себе голову, как бы покрасивее задекорировать своего отца, дедушку, мать, бабушку, а иногда и более отдаленных предков. Американская же никакого внимания не обращает на свою родню.

— Пожалуйста, — говорит она лорду Чемберлену, — не беспокойтесь о моих предках. Это хотя и очень любезно с вашей стороны, но вам лучще забыть о них. Я уж сама позабочусь о них. Вы только слушайте, что я буду говорить, поддакивайте, а потом и проваливайте. А если у вас так много свободного времени для заботы о других, то я одна могу вполне заполнить вам его.

Ее отец мог быть мыловаром, а мать — поденщицей, и когда у нас, в Европе, ставят ей это на вид, она спокойно отвечает:

— Да, это правда, но что ж из этого? Ведь их здесь нет, и они сюда никогда не явятся. Возьмите мою карточку и скажите королю, что я с удовольствием повидалась бы с ним.

И, к общему удивленно, дня через два она уже получает приглашение ко двору.

Один современный писатель сказал, что слова «Я — американка» имеют для нынешнего женского мира то же самое значение, какое когда-то имели знаменитые слова «Civis Romanus sum» («Я — римский гражданин») для мужского мира времен владычества кесарей.

Говорили, что покойный саксонский король однажды решился выразить протест против приема дочери бывшего башмачника. Молодая американка телеграфировала своему отцу и на другой день получила следующий ответ: «Сказать, что делалось не на продажу, а для даровой раздачи». И девушка добилась аудиенции в качестве дочери щедрого филантропа.

Нужно отдать справедливость американской девушке: в некоторых отношениях она является положительно ценным прибавлением к европейскому обществу. Она энергично выступает против всяких условностей и всегда защищает простоту. В глазах же европейского мужчины ее главная прелесть состоит в том, что она слушает его. Не знаю только, на пользу ли ей это. Быть может, она и не запоминает всех тех истин, которые мы ей высказываем, но, во всяком случае, она, кажется, слушает нас очень внимательно.

— Ах, я так желала вас видеть! — говорит она вам. — Неужели вы уже хотите уходить?

Вы поражены: вы предполагали уходить лишь через несколько часов. Но намек так прозрачен, что вы скрепя сердце уже готовитесь ответить, что, действительно, вам пора удалиться, однако, нечаянно оглянувшись, вы замечаете, что она говорила это вовсе не вам, а другому джентльмену, прощающемуся с нею.

— Ну, теперь, может быть, нам удастся поговорить с вами хоть пять минут, — продолжает она, как бы обращаясь к вам. — Я уже давно рвусь сказать вам, что никогда вам не прощу. Вы были прямо ужасны!

Вы опять смущены, пока не сообразите, что последние слова также относятся не к вам, а к другому лицу, стоящему сзади нее и что-то шепчущему ей на ухо. Наконец она говорит прямо уже с вами; но и тут вас поражает пестрая смена выражений на ее лице, совсем не соответствующих вашей интересной речи о недостатках протекционной системы. Когда вы, объяснив свое затруднение дать по этому вопросу удовлетворительное решение, замечаете, что Великобритания — остров, она энергично кивает головой. Не думайте, чтобы она забыла уроки географии, — нет, она просто переговаривается мимическими знаками с другою дамой, находящейся на противоположном конце залы. Когда же вы говорите, что трудящиеся классы должны быть обеспечены, она с лукавою усмешкою лепечет: «Да? Вы убеждены в этом?» Начиная закипать от охватившего вас негодования, вы готовитесь дать резкий отпор ее плантаторским воззрениям, но в это время она внезапно отвертывается от вас, чтобы хлопнуть веером по плечу проходящего мимо знакомого ей кавалера.

Вы поражены такою, на ваш европейский взгляд, крайней невежливостью, а юная американская гражданка, как ни в чем не бывало, немного погодя снова находит вас и продолжает начатый с вами разговор.

Американская девушка не сводит с вас взгляда, пока вы с ней говорите. Это заставляет вас предполагать, что все остальное общество в данную минуту для нее не существует. По-видимому, она вся проникнута желанием знать ваше мнение об интересующем ее предмете и боится проронить хоть одно ваше слово. Беседа с американской девушкой всегда вселяет в нас твердое убеждение, что мы настолько хорошие ораторы, что способны очаровывать даже американок.