…В прошлый вторник моя игра произвела большое впечатление на зрителей. Я играл ту самую роль, в которой с нашим «Гостем» случилось несчастье, а последний играл роль злодея, который хочет заколоть меня во время сна. (Актера, игравшего роли отцов семейства, уже нет. Он ушел от нас немедленно после этого несчастного случая). До сих пор все шло очень гладко, и я лежал на диване, в глубине сцены, на которой сделалось темно, а он стоял наклонившись надо мною, с ножом в руке. Я лежал очень тихо и дожидался своей реплики для того, чтобы проснуться, собираясь быстро вскочить, я поднял глаза и взглянул Р. в лицо. Может быть я был к нему несправедлив, может быть, это была только одна мимика и то, что я подумал, было только фантазией, возникшей в моем воображении. Но последнее пришло мне в голову уже впоследствии. А в это время в моем уме мелькнула с быстротою молнии такая мысль: «Он хочет отомстить мне за то, что я занял его место. Он хочет обезобразить меня так же, как обезобразили и его». Я вскочил в одну минуту и вырвал нож у него из руки. Мы оба стояли неподвижно и ни один из нас не говорил ни слова. Он побледнел под румянами и дрожал всем телом. Я не знаю, сколько времени мы оставались в таком положении, потому что очнулся только тогда, когда занавес стукнул о пол сцены. Все было совершенно согласно с пьесой до тех пор, пока я не вырвал у него ножа из руки. После этого я, кажется, схватил его за горло и произнес речь, состоявшую приблизительно из восьми строк. Вероятно эта, устроенная без всякой подготовки, картина и произвела такое сильное впечатление.

Театр дрожал от рукоплесканий, и все поздравляли меня с успехом. «Вероятно, вам известно, что вы сократили конец, — сказал режиссер, — но это ровно ничего не значит. Надо думать, это произошло от того, что вы были немножко нервны, но вы играли великолепно, мой милый мальчик». — Я промолчал о том, что это была не простая игра, и Р. тоже не сказал ни слова…

Я вышел из этой труппы и поступил в небольшую странствующую труппу на амплуа jeune premier'a. Я счел приглашение счастливым для себя случаем и, следуя совету Горация[114], воспользовался им. Поэтому в одно воскресное утро я уложил свою корзину, обошел город и со всеми простился — не без сожаления, потому что почти всегда бывает жаль расставаться с теми людьми, с которыми поживешь довольно долго — и в то время, как на западе закатывалось яркое летнее солнце и в церквах начинали звонить, я — или, лучше сказать, локомотив — понесся на всех парах, а город с его жителями исчез у меня из глаз и потерял всякое значение для моей жизни.

Актеры всегда отправляются в дорогу по воскресеньям, чтобы не терять понапрасну времени. Таким образом какая-нибудь труппа может окончить свои представления в одном городе в субботу вечером, а утром в понедельник проснуться в другом, ближайшем к нему городе, и все приготовить к вечеру. Или же какой-нибудь актер может уйти из одного театра и приехать в театр, находящийся на другом конце Англии, не пропустив ни одного представления. Я знал такого актера, который в субботу играл в Корнваллисе, а в следующий понедельник уже выходил на сцену в Инвернесе. Но хотя путешествие по воскресным дням и может считаться удобным в этом отношении, зато во всех других оно очень неприятно, и я могу уверить людей, строго соблюдающих день субботний, что оно бывает также и наказанием для путешественников, чему конечно, субботники будут очень рады.

В особенности оно неприятно для человека с совестью, которая, по несчастью, была у меня в дни моей юности. Совесть — вещь неприятная для человека в каком бы то ни было возрасте. У нее есть очень скверное свойство, — она всем недовольна, во всем находит вину и во все вмешивается. Она очень неуживчива. Она точно находит какое-то удовольствие в том, чтобы постоянно противоречить и ставить своего обладателя в самое неловкое положение. Во время этих воскресных путешествий она имела обыкновение мучить меня всевозможными способами. Если какой-нибудь смирный старичок, сидевший напротив меня в вагоне, поднимал глаза и смотрел на меня, то я сейчас же воображал себе, что он в душе осуждает меня, — мне становилось стыдно и я сознавал себя несчастным.

В то время мне никогда не приходило в голову, что он поступает так же дурно, как и я, и что я имею точно такое же право быть шокированным, смотря на него, как и он — ужасаться, смотря на меня. Затем я спрашивал себя, что сказала бы моя покойная тетка, если бы она увидала меня. Хотя то, что сказала бы старушка, не могло иметь ровно никакого значения, но подобный вопрос был одним из тех булавочных уколов, в которых находит наслаждение малодушная совесть. Я был твердо убежден в том, что всякий указывает на меня пальцем, выражая этим презрение. Я, право, не знаю, который из пальцев на руке считается пальцем презрения, но только я чувствовал, что именно этим пальцем на меня и указывают. На всякой станции моя внутренняя увещательница, доводившая меня до отчаяния, шептала мне: «Если бы не было отпетых негодяев вроде тебя, то все эти носильщики и сторожа спали бы теперь мирным сном в деревенской церкви». Когда раздавался свисток, то моя мучительница прибавляла: «Если бы не было тебя и других подобных тебе, достойных презрения бездельников, то этот грязный, испачкавшийся от своей работы машинист оделся бы в свое лучшее платье и ротозейничал бы, прислонившись к фонарному столбу, стоящему на углу той улицы, где он живет». Такие мысли сводили меня с ума.

Пассажиры, сидевшие со мной в одном вагоне, говорили обыкновенно, что они едут навестить больных родственников, и не будь у меня моей ужасной корзины, я сделал бы то же самое. Но даже газетный репортер, при всей его способности на выдумки, не мог бы объяснить, зачем я везу с собою корзину величиною с комод средней величины. Я мог бы сказать, что в ней лежат разные лакомства для выздоравливающего больного, но мне никто бы не поверил, и я, придумывая эту ложь, только трудился бы понапрасну.

Но путешествия по воскресным дням доставляют огорчения и не одним только людям с совестью. Даже вы, мой любезный читатель, найдете его неприятным. Оно очень тихое и имеет такой вид, точно едешь на похороны, что наводит на вас невольную грусть. Вы не видите обычной суеты, составляющей неотъемлемую принадлежность путешествия по железной дороге. На платформах почти совсем нет народа, не видно наваленного грудами багажа и мальчиков с газетами. Буфеты представляются совсем другими, а буфетчицы в этот день бывают еще надменнее, чем во все остальные дни. Когда вы приезжаете на место назначения, то вам кажется, что вы попали в город мертвых. Вы едете по пустынным улицам в выбранную вами гостиницу. В ней никого нет. Вы идете в общую залу и сидите в ней один-одинешенек. Спустя несколько времени сюда заглядывает коридорный. Вы рады ему, так как это все-таки живое существо. Вы, кажется, готовы кинуться ему на шею и рассказать ему о всех своих горестях. Вы стараетесь завязать с ним разговор для того, чтобы удержать его в комнате, потому что вы боитесь, что вам опять придется остаться одному. Но он не разделяет ваших чувств: на все ваши вопросы он отвечает односложными словами и скоренько уходит из комнаты. Вы идете гулять. На улицах темно и царит тишина, и, когда вы ворочаетесь назад, то вам делается еще тоскливее. Вы заказываете себе ужин, но у вас нет никакого аппетита, и когда вам его подадут, то вы совсем не можете есть. Вы рано уходите в свою комнату, но не можете заснуть. Вы лежите и думаете о том, какой подадут вам счет и, думая об этом, вы незаметно переноситесь в страну снов, и вам представляется, что хозяин гостиницы запросил с вас сто восемьдесят семь фунтов стерлингов, девять шиллингов и четыре с половиною пенса, что вы убили его на месте и, не заплатив денег, бежали из гостиницы в одной ночной сорочке.

Глава семнадцатая

Я играю в театре, устроенном «на скорую руку»

Театр, которому я теперь сделал честь своею игрою, был театр, устроенный «на скорую руку». Я не знал этого прежде, а иначе отказался бы от ангажемента. Театр, устроенный «на скорую руку», разве только немногим лучше балагана; сказать кстати, я всегда сожалел о том, что мне не пришлось изучить эту последнюю отрасль театрального искусства. Не проникнув в этот нетронутый временем уголок, я не видал самой живописной и самой романтической части театрального мира. Жизнь в балагане — это самая цыганская жизнь. Балаган, с точки зрения общественной и художественной, стоит на самой низшей ступени драматической лестницы, но что касается занимательности и приключений, то он находится на самом верху ее.