— Нет, буду стращать! — не унимался Клодд. — И тут вы меня не разубедите. У бедной девочки нет матери!

К счастью для всех присутствующих, дверь отворилась, и в тот же момент в комнате возник объект дискуссии.

— Выбила рекламу «Цветущей маргаритки» из старого Блэтчли! — провозгласила Томми, победоносно размахивая над головой листком бумаги.

— Не может быть! — воскликнул Питер. — Как тебе это удалось?

— Просто попросила, и он дал.

— Очень странно, — задумчиво протянул Питер. — Я сам только неделю назад просил об этом старого дуралея. Он категорически отказал мне.

Клодд презрительно фыркнул.

— Ты знаешь, я не люблю, когда ты занимаешься подобными делами. Это не пристало молодой девушке…

— Да все нормально! — уверила его Томми. — У него лысина!

— Какое это имеет значение! — заметил Клодд

— Имеет, — сказала Томми, — обожаю лысых.

Обхватив голову Питера, она чмокнула его в лоб — и учуяла красноречивые свидетельства того, что он нюхал табак.

— Всего одна понюшка, дорогая, — пояснил Питер. — Одна-единственная понюшка.

Томми убрала табакерку с письменного стола.

— Вот смотрите, куда я убираю ее на этот раз! — сказала она, пряча табакерку в кармашек.

Лицо у Питера вытянулось.

— Ну как твое мнение? — спросил Клодд, отведя Томми в дальний угол. — Неплохая идея, а?

— Послушайте, но где же пианино? — воскликнула Томми.

Клодд с сияющим, победоносным видом оглянулся на остальных.

— Надувательство! — пробурчал Питер.

— Никакое не надувательство! — возмущенно воскликнул Клодд. Она приняла это за книжный шкаф, значит, всякий примет! Ты сможешь сидеть здесь и часами упражняться на инструменте, — объяснил Клодд Томми, — а как только услышишь на лестнице чьи-то шаги, сразу и прекратишь.

— Да как же она сможет услыхать, если она… — воскликнул Питер, нашедший блистательный довод. — Послушайте, Клодд, вы же практичный человек, — перешел Питер на вкрадчивый тон, прибегая к Сократову методу, — а что, если мы купим ей какое-нибудь игрушечное пианино… ну, вы меня понимаете, по виду совсем как настоящее, только совершенно беззвучное, а?

Клодд покачал головой.

— Нет, это никуда не годится. Невозможно будет определить результат занятий.

— Так-то оно так! Но, с другой стороны, Клодд, не кажется ли вам, что порой результат способен охладить рвение начинающего?

Клодд выразил мнение, что с подобным расхолаживанием надо бороться.

Томми, усевшаяся за пианино, принялась играть гамму в обратном направлении.

— Что ж, мне пора забежать в типографию напротив, — сказал Клодд, подхватывая свою шляпу. — В три у меня встреча с Гриндли. А ты работай себе, работай. Регулярно, хотя бы по полчаса в день, вот и добьешься замечательных результатов.

С этими ободряющими в адрес Томми словами Клодд исчез.

— Хорошо ему! — с горечью произнес Питер. — Вечно у него встреча в тот момент, когда она принимается за упражнения.

Казалось, в свою игру Томми вкладывает всю душу. Прохожие на Крейн-Корт останавливались, обращая встревоженные лица к окнам первого этажа дома, где помещалась редакция журнала «Хорошее настроение», затем спешили по своим делам.

— Какие пальсы, какой мощный утар! — прокричал доктор в самое ухо Питеру. — Увитимся… вечером! Кое-што нато скасать…

Низенький, толстый доктор, взяв шляпу, удалился Томми, внезапно оборвав свои экзерсисы, подошла к Питеру и присела на ручку кресла.

— Ты сердишься? — спросила Томми.

— Да нет же, я не против громких звуков, — пояснил Питер. — Я смирюсь с этим, как только появится первый положительный результат.

— Это поможет мне выйти замуж, папа. Правда, мне это представляется несколько странным. Но так считает Билли, а Билли разбирается абсолютно во всем.

— Не могу понять, как ты, такая разумная девушка, прислушиваешься к подобной чепухе, — сказал Питер. — Это меня тревожит.

— Папа, да неужто ты ничего не понял? — воскликнула Томми. — Посмотри, как вертится Билли! Ведь он мог бы найти на Флит-стрит полдюжины журналов и зарабатывать по пять тысяч в год в качестве рекламного агента, ты же сам знаешь! А он этого не делает. Он привязан к нам. И если то, что я дурачусь на этой жестяной кастрюле, которую ему продали в качестве пианино, приносит ему хоть какое-нибудь удовольствие, ну разве это с моей стороны не правильно и не разумно, не говоря уже о симпатии и благодарности, которые я к нему испытываю? Знаешь, папа, я приготовила ему сюрприз. Вот послушай!

И Томми, соскочив с ручки кресла, побежала к пианино.

— Ну как? — спросила она, кончив играть. — Ты понял, что это было?

— По-моему, — сказал Питер, — похоже на… Послушай, это не «Родной и милый дом», а?

Томми захлопала в ладоши.

— Ну конечно! Тебе это в конце концов самому понравится, папочка. Мы станем устраивать домашние музыкальные вечера.

— Скажи, Томми, как ты думаешь, правильно ли я тебя воспитываю?

— По-моему, неправильно, папа! Ты слишком поощряешь мою самостоятельность. Помнишь поговорку: «У хороших матерей вырастают дурные дочери». Клодд прав. Ты меня испортил, папа. Помнишь, родной, как я впервые явилась к тебе семь лет тому назад, маленькое уличное отродье в лохмотьях, которое само даже не имело понятия, девочка оно или мальчик? И знаешь, что я про себя подумала, как только увидала тебя? «Вот сидит старый, безвольный простофиля. Вот бы мне попасть к нему в дом!» Когда барахтаешься в нищете, учишься видеть жизнь, умеешь распознавать человека по лицу, с первого взгляда.

— Помнишь, как ты готовила, Томми? Помнишь, как вбила себе в голову, будто у тебя к этому есть способность?

— Господи, как ты все это вынес! — рассмеялась Томми.

— А твое упрямство? Явилась наниматься в качестве кухарки и экономки и только в этом качестве намерена была оставаться. Если я предлагал что-либо изменить, твой подбородок немедленно взмывал кверху. Я даже не смел себе позволить часто обедать вне дома, ты терзала меня, как маленький тиран. Единственное, что ты была готова учудить в любую минуту, — это, заметив на моем лице недовольство, тут же кинуться вон из моего дома оставив меня одного. Откуда в тебе такая дикая независимость?

— Не знаю. Должно быть, от одной женщины… Возможно, моей матери, не знаю… Помню, как она сидела в постели и кашляла, мне казалось, она кашляла всю ночь напролет. К нам приходили какие-то люди — леди в богатых платьях, напомаженные джентльмены. Мне кажется они хотели нам помочь. У многих были добрые голоса. Но неизменно на лице той женщины появлялось жесткое выражение, и она заявляла им, я уже тогда понимала, что это неправда… Это одно из самых ранних моих воспоминаний… Она заявляла, что у нас все есть, что нам не нужна ничья помощь. И они уходили, пожимая плечами. И я росла с убеждением, которое прямо-таки каленым железом было запечатлено в моем мозгу, что принимать от кого бы то ни было что-либо даром — стыдно. По-моему, это убеждение живет во мне до сих пор, даже от тебя бы я милости не приняла. Скажи, папа, я нужна тебе, я действительно тебе помогаю?

Томми произнесла это со страхом в голосе. Питер почувствовал, как дрожат ее маленькие руки на его плечах.

— Помогаешь ли ты? Господи, да ты трудишься как негр… то есть как должен был бы работать негр, хотя он так не считает. Никто, сколько бы мы ему ни платили, и вполовину так не работает, как ты. Мне бы не хотелось, юная леди, сверх надобности кружить тебе голову, но все же я скажу: у тебя есть способности. Кто его знает, может, даже талант.

Питер почувствовал, как маленькие руки сдавили ему плечо.

— Я очень хочу, чтобы наш журнал имел успех. Потому-то я и бренчу на пианино, чтобы ублажить Клодда. Разве это надувательство?

— Боюсь, что да. Но надувательство — тот благодатный смазочный материал, который побуждает весь жизненный водоворот крутиться более плавно. Все же перебарщивать нельзя, надо капать им потихоньку. Но скажи, единственное ли это надувательство с твоей стороны, Томми? — Сейчас голос Питера звучал со страхом. — Может, ты считаешь, что он лучше тебя понимает… что способен сделать большее для тебя?