III

Утром меня разбудила корова. Я не знал, что это наша корова — по крайней мере, в это время еще не знал. Я вовсе не подозревал, что у нас есть корова. Я взглянул на часы: было половина третьего. Я думал что она, может быть, снова уснет; но, очевидно, корова решила, что день уже начался.

Я подошел к окну; на небе красовался полный месяц. Корова стояла у калитки, просунув голову в сад, вытянув шею, и смотрела на небо, что придавало ей вид длинноухого аллигатора. Мне раньше не приходилось иметь дело с коровами, и я не умею говорить с ними. Я просил ее «успокоиться и лечь», и грозил, что брошу в нее сапогом. По-видимому, ей было приятно, что у нее нашелся слушатель, и она взяла еще несколько нот сверх программы. Я никогда прежде не знал, что у коровы может быть такой голос. Нечто подобное встречается иногда на городских окраинах — или, скорее, прежде встречалось. Не знаю, не исчез ли подобный музыкант вполне теперь, но во время моей юности он был довольно обыкновенен. У него вокруг талии была обвязана волынка, сзади прикреплен барабан; с лица спускался целый ряд трубок, а колокольчики и колотушки, кажется, висели на каждом суставе. Странное существо играло на всех этих инструментах и посмеивалось. Корова напомнила мне того музыканта, только у нее, сверх всего, еще был зычный голос и она не улыбалась — что говорило в ее пользу.

Я надеялся, что она отстанет, если я притворюсь спящим. Поэтому я демонстративно закрыл окно и вернулся в постель. Но оказалось, что я этим только раздосадовал ее. «Он не обратил на меня внимания, — вероятно, рассуждала она про себя. — Может быть, я не в голосе, или не проявила достаточно чувства». Корова упражнялась около получаса, и затем калитка, на которую она напирала, уступила с треском. Это испугало корову, и я слышал, как она, топая, помчалась прочь. Но только что я было вновь погрузился в дремоту, как на подоконник уселась пара голубей и принялась ворковать вовсю. Это очень мило, когда вы находитесь в известном расположении духа. Однажды я даже написал очень прочувствованное стихотворение, сидя под деревом и слушая воркование голубя. Но то происходило под вечер. Теперь же единственное, чего я жаждал, было ружье. Трижды я вставал и спугивал голубей. В третий раз я оставался у окна до тех пор, пока они наконец не поняли, что вовсе не нужны мне. Мое же «шуканье» перед тем они, очевидно, считали за шутку.

Опять я улегся в постель; но тут начала кричать сова. Я иногда считал этот протяжный крик довольно привлекательным — в нем есть что-то таинственное. Но уже Суинберн в одном из своих стихотворений говорит, что редко наши желания и обстановка совпадают. Я люблю сов. Но зачем сове вздумалось закричать именно в такой час? Одиннадцать часов ночи, когда вам не видно совы, а хотелось бы видеть ее, — самое подходящее время для совы. Утром же, в предрассветные сумерки, когда она сидит на крыше хлева, у нее был вид глупый. Она сидела, беспомощно хлопая крыльями, и орала во все горло. Чего ей было нужно и что получить казалось ей решительно невозможным, — ей-богу не знаю. По-видимому, и она сама убедилась в этом минут через двадцать, замолчала и отправилась восвояси. Я думал, что теперь наконец наступила для меня блаженная минута покоя, как вдруг ворона — существо, одаренное от природы голосом, похожим на звук разрываемого коленкора, смешанного с звуком оттачиваемой пилы — поместилась где-то в саду и начала по своему восхвалять Создателя. У меня есть приятель, пишущий иногда стихи для вечерних газет и описывающий «тихое местечко, заснувшее в неге». Как-нибудь я приглашу его к нам приехать с субботы и остаться до понедельника — пусть он насладится здешней «тишиной».

Карканье вдруг оборвалось на резкой ноте и водворилась тишина.

«Еще пять минут такого покоя, — подумал я, — и я засну». Я чувствовал уже, как сон охватывал меня. Но не успел я докончить своей мысли, как корова снова вернулась. Должно быть, она ходила только напиться, потому что голос ее стал еще громче.

Тут мне пришла мысль, не воспользоваться ли случаем, набросать несколько мыслей о солнечном восходе. У писателя часто просят описания солнечного восхода, и серьезные читатели, слышавшие о солнечном восходе, жаждут подробностей.

Я обыкновенно выбирал для наблюдений декабрьское или январское утро. Но кто знает: быть может, мне как-нибудь понадобится и «летний восход», с пением птиц и цветами, окропленными росой: это подойдет, например, к описанию какой-нибудь дочки мельника или замечтавшейся гусопаски…

Однажды я встретил собрата по перу около семи часов утра в Кенсингтонском парке. Он брел совсем сонный и с такой кислой физиономией, что я с минуту колебался, заговорить ли с ним. Я знаю, что он обыкновенно поднимается около одиннадцати. Однако, собрав всю свою храбрость, я подошел к нему.

— Какая вы ранняя пташка, — заговорил я.

— Рано для всякого, кто не сумасшедший, — ответил он.

— Что с вами? — допрашивал я. — У вас бессонница?

— У меня? Да я не могу прислониться к спинке стула или к дереву, чтобы не заснуть через секунду.

— Что же произошло? — продолжал я. — Или вы прочли «Самодеятельность» и «Секрет успеха» Смайлса? Или вы слишком поздно легли? Ступайте-ка домой и выспитесь.

Я видел, что у него путного из ранней прогулки не выйдет.

— Высплюсь через месяц, когда кончу эту проклятую повесть, которую пишу, — сказал он и добавил: — Послушайтесь моего совета и никогда не избирайте героиней своей повести девушку из колоний. В наше время это сумасшествие. Моя героиня милая, добрая девушка. У нее золотое сердце. Но я из-за нее скоро превращусь в тень. Мне нужно было что-нибудь свежее, оригинальное. Она — девушка — поднимается рано утром и скачет без седла и чепрака, верхом на лошади…

В Австралии это бывает сплошь и рядом. Конечно, обстановка местная — ну, эвкалиптовые деревья, кенгуру и все в таком роде…

И вот она попадает в Лондон, встает в шесть часов и отправляется бродить по тихому городу…

Ох, лучше бы мне никогда не задумывать такой вещи! Ведь приходится вставать в пять часов, чтоб испытать ее впечатления. Я прошел сегодня утром шесть миль. И в соборе побывал, где она вспоминала о матери, и на Вестминстерский мост прошел, где она, сидя на парапете, читала Вордсворта, пока полисмен не прогнал ее.

А это, — он указал на аллею, по которой мы шли, — одно из ее любимых мест, которым она заканчивает прогулку. Сюда она приходит, чтобы послушать Черноголовку.

— Ну, теперь вы ведь все уже проделали, — попытался я утешить его.

— Проделал все! — с горьким смехом повторил он. — Только что начинаю. Еще осталось пройти весь Ист-Энд, а там ей захочется прокатиться верхом. Понимаете, что это значит? Гайд-парк не удовлетворяет ее. Она поедет куда-нибудь в Ричмонд. Вот я и должен описать, как она будет наслаждаться всеми подобными прелестями.

— Разве вы не можете всего этого вообразить? — предложил я.

— Могу вообразить ее удовольствие, но у меня должен быть фундамент для дальнейшей постройки. Конечно, сидя на лошади, она будет думать о разных вещах. Ну, как описать чувство всадника, когда сам давно позабыл, с какой стороны садятся на лошадь.

Мы подошли к речке, протекающей через парк. Меня удивило, отчего мой приятель вдруг так потолстел. Оказалось, что под пальто у него купальное полотенце.

— Я знаю, что насмерть простужусь, — жаловался он, расшнуровывая штиблет.

— Да разве нельзя оставить купанье до лета? — спрашивал я, — или отправить ее в Остенде?

— Нет, это не по ней. Ее бы Остенде не заинтересовал.

— Но разве женщинам позволяется купаться здесь?

— Да она и не будет купаться здесь. Она отправится в Гринвич на Темзу. Но, думаю, ощущение получается одинаковое. Она должна сообщить о нем во время завтрака и скандализировать всех присутствующих. Мне думается, в том-то и заключается ее главная цель.

Он вылез из воды весь синий. Я помог ему одеться, и, к его счастью, ему попался ранний кэб. Критики впоследствии нашли его героиню очаровательной. Даже кто-то из них сказал, что интересно было бы с ней познакомиться.