— А кто он такой? — спросил Дэн. Вейн не произвел на Дэна никакого впечатления; впрочем, произвести впечатление на Дэна вообще, было невозможно. Как он сам признался, человека он не чувствует: внешность и манеры для него мало что значат. — Я сужу, — объяснил он, — исключительно по поступкам.

— Какая разница, — сказал я, — кто он?

— А в театральном деле он что-нибудь смыслит?

— Нет. Поэтому я ему и понадобился.

— А что он о тебе знает?

— А что обо мне можно знать? Что я из себя представляю?

— Да кое-что представляешь, всяко побольше того, что мнишь о себе. Боюсь, он это понял. А что за потрясающую пьесу он собирается ставить?

— Еще не видел; кажется, она еще не закончена. То ли с испанского, то ли с русского, точно не знаю. Перевод его, обработка моя. Вейн хочет, чтобы на афишах стояло мое имя.

— Странно. Так легко авторство обычно не уступают. А деньга у него есть?

— Конечно, есть. Как можно ангажировать труппу, не имея денег?

— А ты их видел?

— Ну не станет же он носить их с собой в саквояже?

— Я-то думал, что ты мечтаешь стать великим актером, а ты подался в импресарио. Импресарио хоть пруд пруди, да и платят им гроши. Почему он выбрал тебя — ведь ты же в этом деле ни уха, ни рыла?

— Так я и играть буду. Он обещал мне главную роль.

— Час от часу не легче!

— Фактически импресарио будет он, я оке буду помогать ему советами. Но он не хочет, чтобы на афишах было его имя.

— Почему?

— Родственники будут недовольны.

— А что у него за родственники?

— Почем я знаю! Боже, какой ты недоверчивый! Дэн пожал плечами.

— Ты не актер и никогда актером не будешь; импресарио из тебя вообще никакой. Ты начал писать, у тебя проклюнулся талант. Так валяй и дальше в том же духе!

— А жить мне на что? Приняли лишь один рассказ, да и то ничего не заплатили. А все остальные вещи завернули. К тому же, кем бы я там ни работал, писать это мне никогда не помешает.

— У тебя здесь друзья, и они тебе всегда помогут.

— Друзья в меня не верят; они считают, что мне следует писать не умные вещи, а глупую чушь.

— Ну, глупую чушь писать не следует, а вот умная чушь у тебя получается превосходно. Делай, что тебе говорят, — ведь читатель уже устал от всех этих благоглупостей.

— А почему я должен всех слушать? Я не клоун и никогда им не буду. Мало ли, что у человека есть чувство юмора? Это не значит, что ничего другого у него нет. Это лишь один из моих талантов, и далеко не самый яркий. Я чувствую людей, у меня душа поэта, я драматург по природе своей. И я тебе это докажу. Вот Вейн — тот меня понимает. Дэн принялся раскуривать трубку.

— Так, значит, решил ехать?

— Конечно. Другой такой возможности не будет. В делах сейчас прилив.

— Ладно-ладно, — перебил меня Дэн. — Слышали мы про дела. Что ж, раз решил — то и разговорам конец. Желаю тебе удачи. Ты молод — лучше уж сейчас обжечься, чем потом.

— Тебя послушаешь, — огрызнулся я, — так ты мне в деды годишься.

Он улыбнулся и обнял меня за плечи.

— Точно так, — сказал он. — Еще как гожусь. Ты не обижайся, но для меня ты навечно останешься маленьким мальчиком. — Он засунул руки в карманы и прошел к окну.

— А у тебя какие планы? — поинтересовался я. — Съезжать не собираешься?

— Собираюсь, — ответил он. — Мне предложили место помощника редактора в одной йоркширской газете. Думаю согласиться: работа ответственная, да и опыта поднаберусь.

— Что ты забыл в провинции? Кто там услышит твой слабый писк? — сказал я. — Мне будет нужна квартира в Лондоне. Оставайся здесь, я буду платить свою долю; денег у меня хватит.

Он покачал головой.

— Нет, это будет уже не то, — ответил он.

Наконец наступил день отъезда. Утром мы распрощались, и Дэн пошел на службу. Когда он вернется, меня уже не будет. Мы прожили два года в этой уютной квартирке; славное это было времечко. И хотя жизнь звала меня вперед, суля успех и славу, было жаль покидать наше жилище. Два года — в жизни юноши срок не малый, ведь соки бегут так быстро. Я уже успел пустить корни в здешней почве и привязаться к этим комнаткам. Деревья в садике — зеленые летом, голые зимой, воробьи на подоконнике, мир и покой, царящие в этом большом доме, Дэн, старый добряк Делегиз — я сросся с ними крепче, чем мог предполагать.

Дама со шлейфом! Теперь она уже могла управляться с ним; ее руки и ноги стали вроде бы короче, локти округлились, Я поймал себя на том, что улыбаюсь, — всегда улыбаешься, стоит тебе подумать о Норе; у всех вызывают улыбку ее мальчишеские ухватки, звонкий смех (хотя кое-кто морщился, находя его неприлично громким), откровенность, смущающая иного гостя. Неужели она когда-нибудь превратится во взрослую даму — сдержанную, с хорошими манерами? Вряд ли. Я попытался представить ее в роли жены, хозяйки дома. Рот у меня растянулся до ушей. Вот уж веселая женушка достанется кому-то, ничего не скажешь! Мне доводилось видеть, как она хлопочет по дому, напустив на себя важный вид; вот она, рассердившись, кричит на бестолкового отца, но тут же берет себя в руки и, сожалея о том, что погорячилась, принимается честить себя на все корки и, ворча под нос, наводит необходимый порядок. Я попытался представить ее в роли матери. Зрелище, достойное богов! Что бы она стала делать со своими детьми? Да они бы сели ей на шею и ездили верхом! Этакая веселая куча-мала, а сама она резвится больше всех остальных ребятишек вместе взятых. Но, поразмыслив, я пришел к выводу, что сия барышня отнюдь не лишена практической сметки, да и материнских чувств ей не занимать стать. Детишки были бы за нею как за каменной стеной. Легко представить, как веселое семейство носится взапуски, но ничуть не труднее вообразить и другую картину, как она с беспокойством следит за своим выводком, как мгновенно подхватывает готового упасть малыша, как прижимает его к груди, как купает его, как не спит ночами, когда он болеет. Возможно, она раздобреет, поседеет, но все равно в их доме смех будет звучать чаще, чем горестные вздохи, она останется все той же прямой, доброжелательной, живой Норой. Судя по ее характеру, никаких сюрпризов ждать не приходилось. Мне это тогда казалось недостатком. В Норе не было никакой чарующей тайны, никаких скрытых возможностей, должных раскрыться в будущем, как это наблюдается у многих юных девиц ее возраста. Тогда мне казалось, что девушка должна быть похожей на драгоценный камень, грани которого начинают играть лишь при нужном освещении. Ты же, дорогая моя Нора, — я разговаривал сам с собой, это вошло у меня в привычку, свойственную многим одиноким людям, — никакой не бриллиант, а простой кристалл, отнюдь не мелкий (кто же решится уподобить тебя мелкому кристаллу?), но прозрачный.

Кто же будет он, ее избранник? Какой-нибудь простой юноша — деловой, практичный, хорошо играющий в футбол и крикет, любящий вкусно поесть. Как неинтересен будет их роман! Если он ей понравится, она тут же признается ему в любви; если же не понравится, то он уже через пять минут осознает всю безнадежность своих поползновений, и бессмысленны будут ухаживания, комплименты и прочие приемы, выработанные многими поколениями молодых людей для покорения девичьих сердец. Я улыбнулся своим мыслям.

Раздался громкий стук в дверь.

— Да-да, — сказал я, и она вошла.

— Я иду гулять, — сказала она, — и решила по дороге зайти к вам попрощаться. А чему вы улыбаетесь?

— Да так, пришла в голову одна мысль.

— Смешная?

— Очень.

— Тогда скажите.

— Скажу, но только не обижайся. Видишь ли, я думал о тебе.

— Можно подумать, что если я обижусь, вы так уж расстроитесь.

— Ну, знаешь, все-таки…

— Ладно, говорите, я вас заранее прощаю.

— Я думал о твоем избраннике.

Она обиделась, чего и следовало ожидать. Но когда она злилась, то становилась очень хорошенькой — глаза ее горели, все тело охватывала дрожь. Я любил ее поддразнивать, хотя и рисковал получить достойную отповедь.