Общество, как оказалось, действительно было на стороне пучеглазого господина.

В следующие полчаса дверь на другом конце комнаты то открывалась, то закрывалась, всякий раз при этом проглатывая, словно людоед, какой-нибудь лакомый человеческий кусочек — то джентльмена, то даму из хора. Разговоры уже не так часто вспыхивали в наших поредевших рядах — тишина заполнялась растущей тревогой.

Наконец невидимый Харон объявил: «Мистер Гораций Монкриф!» Вместе со всеми неторопливо я окинул взором комнату, любопытствуя, что за человек этот мистер Гораций Монкриф. Дверь еще немного приотворилась. Харон, оказавшийся бледным молодым человеком с висячими усами, просунул голову в комнату и нетерпеливо повторил приглашение, видимо, очень стеснительному Монкрифу. Тут мне вдруг припомнилось, что Гораций Монкриф — это я сам.

— Очень рад, что вы нашлись, — сказал бледный молодой человек, когда я подошел к двери. — Только больше, пожалуйста, не теряйтесь, у нас не так много времени.

Я прошел с ним вместе через пустой буфет — печальнейшее зрелище — в следующую комнату. Меланхолический джентльмен сидел за роялем. С ним рядом стоял рослый, видный мужчина с пачкой писем в руке. Он распечатывал конверт за конвертом и быстро-быстро читал. Степенный, солидный, скучающего вида джентльмен отчаянно пытался со вниманием прислушиваться к торопливой речи узколицего господина с беспокойными глазами, отличавшегося тем, что он смотрел не прямо на собеседника, а все куда-то в сторону.

— Монкриф? — спросил рослый и видный мужчина, — как я позже выяснил, это был мистер Ходгсон, постановщик, — так и не подняв глаз от писем.

Бледнолицый молодой господин ответил за меня.

— Поехали, — сказал мистер Ходгсон.

— Что будем петь? — устало поинтересовался меланхолический джентльмен за роялем.

— «Салли с нашей улицы», — ответил я.

— А вы кто? — вмешался мистер Ходгсон. Он еще ни разу не взглянул на меня, и сейчас тоже этого не сделал.

— Тенор, — ответил я, добавив, — не полный тенор, — согласно данным О'Келли инструкциям.

— Тенора просто невозможно наполнить, — заметил господин с бегающими глазами, глядя на меня, но разговаривая с обеспокоенным джентльменом. — Пробовали когда-нибудь?

Все рассмеялись, за исключением меланхоличного джентльмена за роялем, а мистер Ходгсон так и не оторвал глаз от писем. И потом господин с беспокойными глазами еще не раз шутил в том же духе, чему все смеялись, — исключая меланхоличного пианиста, — смеялись коротко, резко, механически, без малейшего намека на веселье. Господин с беспокойными глазами, оказалось, был комиком.

— Ну, давайте, — сказал меланхоличный джентльмен и заиграл.

— Скажешь мне, когда он начнет, — заметил мистер Ходгсон в конце второго куплета.

— У него приличный голос, — сказал мой аккомпаниатор. — Волнуется только.

— У зрителей в театре есть такой предрассудок, — сообщил мистер Ходгсон, — им, видите ли, нравятся голоса, которые можно расслышать. Это все, что мне бы хотелось ему внушить.

Второй куплет, по моему представлению, я спел просто-таки трубным гласом. Солидный джентльмен — он оказался переводчиком французского либретто, но предпочитал, чтобы его называли автором английского текста, — признался, что определенно слышал какой-то звук. Комик с бегающими глазами предложил объявлять со сцены, чтобы во время моего выступления соблюдалась тишина.

От страха меня начало мутить. Голос мой, как мне показалось, разочарованный произведенным им эффектом, угрюмо заполз куда-то мне в ботинки и наотрез отказывался вылезать обратно.

— Голос у вас в порядке — даже очень хорошо, — шепнул мне аккомпаниатор. — Они просто хотят услышать, на что вы способны, вот и все.

При этих словах мой голос взбежал вверх по ногам и вырвался изо рта.

— Тридцать шиллингов в неделю, за репетиции — половина. Если это подходит, то мистер Кэчпол оформит с вами соглашение. Если нет, то премного вам обязан. До свидания, — произнес мистер Ходгсон, по-прежнему поглощенный перепиской.

Я отошел с бледнолицым молодым человеком к столику в углу, где за несколько секунд с делом было покончено. Уходя, я попытался поймать взгляд своего меланхоличного друга, но он, очевидно, был так погружен в уныние, что ничего вокруг не замечал. Быстроглазый комик, глядя на автора английского текста и переврав мое имя, пожелал мне приятно провести день, и все засмеялись; бледнолицый мистер Кэчпол объяснил мне, как найти выход, и я ушел.

Первый «сбор» был назначен на два часа в понедельник. В театре кипела жизнь. Исполнители главных ролей, закончив репетировать, беседовали между собой. Мы — хористы и хористки — собрались на середине сцены. Я узнал даму, которую при мне назвали Герти, и еще худощавую женщину с золотыми волосами. Крупный джентльмен и пучеглазый молодой человек снова были вместе; все время, что я их знал, они были неразлучны, одержимые, верно, какой-то взаимной сочувственной антипатией. Джентльмен с рачьими глазами как раз объяснял, в каком, по его мнению, возрасте одряхлевшие хористы должны покидать сцену, щадя себя и публику; а крупный джентльмен растолковывал, когда полагается учить дрянных мальчишек хорошим манерам, и чем при этом пользоваться.

Мистер Ходгсон, стоя у рампы, все читал письма, как и четыре дня назад. Друг мой, капельмейстер, вооруженный скрипкой, при поддержке еще дюжины музыкантов, занял оркестровую яму. Либреттист и помощник режиссера — француз, которого я решил из тактических соображений спутать с настоящим англичанином — сидели, погрузившись в беседу, за маленьким столиком под газовым рожком. Так прошло приблизительно четверть часа, и тогда помощник режиссера, внезапно заторопившись, яростно зазвонил в колокольчик.

— Всех попрошу со сцены, — прокричал небольшого роста паренек, важным видом и повадкой напоминавший фокстерьера; вслед за другими я удалился за кулисы.

Комик и героиня — которую я отлично знал в лицо, но никогда бы не узнал — отделились #т компании и присоединились к мистеру Ходгсону у рампы. Для начала нас рассортировали по размеру на влюбленные пары.

— Ага, — сказал помощник режиссера, восхищенно уставясь на молодого человека, в котором было не более пяти футов двух дюймов роста, — у меня как раз есть девушка для вас — красавица! — Метнувшись в группу дам, он вернулся с самой крупной особью — женщиной грандиозных размеров, которую и вручил молодому человеку с видом доброго дядюшки из мелодрамы. Крупному джентльмену досталась узколицая маленькая партнерша, издалека выглядевшая совсем по-девичьи. Сам я оказался в паре с худенькой женщиной с золотыми волосами.

Разбившись на пары, мы, наконец, встали полукругом, и оркестр негромко заиграл. Свою партию, полученную по почте, я успел пробежать с О'Келли, и в этом отношении чувствовал себя вполне уверенно, что же касается остального, — тут я хромал.

— Боюсь, — произнесла моя дама, — я вынуждена попросить вас обнять меня за талию. Это бестактно, я понимаю, но, видите ли, от этого зависит наше жалованье. Как вы думаете, вам не будет очень трудно?

Я заглянул ей в глаза. В них приплясывало веселье, и застенчивость моя пропала. Я постарался исполнить все ее указания.

Неутомимый режиссер метался между нами, пока мы пели, то оттесняя одну из пар назад на шаг-другой, то подталкивая другую вперед. Одну группу он старался сбить вместе, другую, наоборот, растолкать по сторонам — в общем, уподоблялся занятой делом овчарке.

— Хорошо, просто очень хорошо, — сказал в заключение мистер Ходгсон. — Ну-ка, еще разок пробежимся, на этот раз под музыку.

— А любить будем, — добавил режиссер, — не как марионетки, а как живые мужчины и женщины, из плоти и крови.

И тут же, ухватив ближайшую даму, он наглядно объяснил нам, как ведет себя настоящий крестьянин под влиянием истинной страсти, — он стоит в изящной позе, склонив голову под углом 45°, и весь вид его говорит о нежнейшем обожании.

— Если он хочет, — сказал крупный джентльмен sotto voce[89] своей искушенной партнерше, — чтобы я ему еще и Ромео сыграл в придачу, пусть раскошелится еще на десять шиллингов в неделю.