От них исходили мир и согласие, заражал всех окружающих. Даже тетя Фэн решила еще раз попробовать быть со всеми любезной, о чем она в один прекрасный день — вскоре после нашего возвращения из Девоншира — и объявила нам с матушкой.

— Я — старая грымза, — вдруг ни с того ни с сего брякнула тетка.

— Что ты такое говоришь, Фэн? — изумилась матушка.

— А вот то и говорю, что слышала, — огрызнулась тетка.

— Вот ты всегда так, — стала вразумлять ее матушка. — Конечно, далеко не всякий назовет тебя любезной…

— Хорош был бы тот болван, который решился бы назвать меня светской дамой, — оборвала ее тетка.

— Конечно, это просто твоя манера разговаривать, на самом деле ты совсем не то имеешь в виду, — продолжала матушка.

— Чушь! — фыркнула тетка. — Она думает, что я невоспитанная дурочка. Просто мне нравится говорить гадости. Приятно смотреть, как все морщатся.

Матушка рассмеялась.

— Впрочем, я могу быть любезной, — продолжала тетка. — Если захочу. Разлюбезней меня в мире не найдешь.

— Тогда почему бы не попробовать? — предложила матушка.

— Я уже однажды пробовала, — сказала тетка. — Только блин вышел комом, таким комом, что комковатее не бывает.

— Возможно, этого никто и не заметил, — улыбнулась матушка. — Но ведь любезным нужно быть вовсе не для того, чтобы привлечь к себе внимание.

— Если бы дело было только в этом, — возразила тетка. — Моя (Обходительность никому не понравилась. Она мне не к лицу. Грымзы только тогда хороши, когда они говорят гадости.

— Вот тут позволь мне с тобой не согласиться, — возразила матушка.

— Я могла бы опять стать обходительной, — сказала тетка сама себе, как бы оправдываясь. — Нет ничего проще. Видели мы этих обходительных дур!

— Я уверена, у тебя получится, — заверила ее матушка. — Надо только постараться.

— Если они этого не хотят, то пусть подавятся, — вслух размышляла тетка. — Надо бы их проучить. Пусть подавятся.

Тетка, как ни странно, оказалась права, а вот матушка глубоко заблуждалась. Первым перемену подметил отец.

— Что стряслось с Фэн? Уж не заболела ли бедняжка? — спросил он. Дело было на второй или третий день после того, как тетка начала претворять свою угрозу в жизнь. — С ней все в порядке?

— Вроде бы все как всегда, — ответила матушка. — Мне она ничего не говорила.

— Она ведет себя как-то странно, — объяснил отец. — Как-то загадочно.

Матушка улыбнулась.

— Ничего ей не говори. Это она старается быть любезной.

Отец расхохотался, но, подумав, сказал:

— Что-то не нравится мне эта затея. Мы уж к ней привыкли, она была такая забавная.

Но тетка была женщина волевая и с избранного пути сворачивать не собиралась, к тому же в это время произошло событие, подтвердившее в ее сознании правильность избранного маршрута. В нашем маленьком кругу появился Джеймс Веллингтон Гадли. На самом деле его звали Веллингтон Джеймс — так его окрестили в 1815 году, но со временем он понял, что простому смертному такого имени не потянуть (особо несладко пришлось ему в школьные годы), и, ничтоже сумняшеся, поменял имена местами.[83] Это был несколько надменный, но в общем-то простодушный старичок, гордившийся своей работой, — он служил старшим клерком у мистера Стиллвуда, стряпчего, в помощники к которому устроился отец. Фирма «Стиллвуд, Уотерхэд и Ройал» возникла еще в героическую эпоху; ее история тесно переплелась с историей — иногда весьма темной — английской аристократии. Правда, в эти годы слава ее уже померкла. Из основателей в живых остался один лишь старый мистер Стиллвуд, который не спешил с поиском новых партнеров: всем претендентам он откровенно заявлял, что фирма дышит на ладан, и все попытки возродить ее мало чем отличаются от попыток влить молодое вино в латаные мехи. Но хотя клиентура с каждым годом все таяла и таяла, работы хватало, и дела были выгодными: имя фирмы все еще считалось синонимом респектабельности и надежности, и отец, получив место в этой конторе, считал, что ему страшно повезло. Джеймс Гадли прослужил в ней всю свою жизнь, начав мальчиком на побегушках; тогда фирма процветала, и теперь ему было больно сознавать, что в окрестностях Ломбард-стрит появились учреждения и посолидней. Не было для него большего удовольствия, чем обсуждать всякие казусы и курьезы, с какими доводилось сталкиваться «Стиллвуд, Уотерхэд и Ройалу»; детали всех дел он помнил наизусть. Стоило ему найти слушателя, как тут же начинался пересмотр какого-нибудь дела, правда, с соблюдением тайны, как это принято у юристов: действующие лица нарекались «мистер X», «леди У», место действия переносилось в «столицу, ну скажем, одного иностранного государства» или в «некий город, лежащий за тысячу миль от того места, где мы с вами, мадам, сейчас находимся». Большинство стремилось улизнуть от него — рассказывал он сухо, пересыпая речь судейскими словечками, но тетка слушала его с неослабевающим вниманием, особенно если дело касалось таинственных случаев. Когда в свой первый визит он стал развлекать ее занятным рассказом и в кульминационной точке, выдержав паузу, воскликнул: «Нуте-с, мадам, ответьте-ка мне: с чего бы это он — после пятнадцатилетней разлуки с женой, пребывая все это время в полной безвестности, — вдруг решает вернуться к ней? Ну-ка объясните мне!», тетка не стала, уподобляться другим, менее благодарным слушателям: вместо того чтобы зевнуть и вяло пробормотать что-то вроде: «Ах, откуда мне знать? Должно быть, хотел повидаться», мгновенно сообразила, в чем тут соль, и ответила:

— Чтобы убить ее — отравить медленно действующим ядом!

— Убить?! Зачем?

— Чтобы жениться на другой.

— Какой другой?

— На той, в которую влюбился. До этого ему на жену было наплевать. Но та сказала ему: «Или ты вернешься ко мне свободным или прощай навсегда».

— Странно…

— Что ж тут странного. Все весьма логично.

— Видите ли, странно то, что действительно жена его вскоре умерла, а он женился на другой.

— А я вам что говорю. Любой на его месте поступил бы так же.

Тетка мастерски вскрывала все глубинные причины человеческих поступков, и на свет ее проницательности из архива Стиллвуда извлекались все новые и новые дела, должные быть представленными в суд для повторного разбирательства. Слава Богу, что истцы и ответчики оставались «мистером X» и «леди У»: в самых, казалось бы, безобидных действиях тетка подмечала преступный характер.

— По-моему, вы судите уж чересчур строго, — то и дело взывал к милосердию мистер Гадли.

— Все мы в душе преступники, — заверяла его тетка. — Вот только не у каждого это получается.

Почтенная миссис Z, старая дева, проживающая «в одном не называемом нами западном городке, некогда известном как фешенебельный курорт», сожгла свое завещание, а вместе с ним и свой дом, где это завещание хранилось, а затем состряпала подложный документ, согласно которому ее дети — буде таковые появятся, если господу будет угодно ниспослать ей мужа, — по достижению совершеннолетия наследуют на равных правах все ее состояние, оцениваемое в семьсот фунтов.

Излюбленные темы мистера Гадли получали новое освещение, и это его восхищало.

— Премного вам благодарен, мадам, — сказал он, поднимаясь со стула, — за приятную беседу. Не могу согласиться с вашими выводами, но тут есть над чем подумать.

На что тетка ответила:

— Терпеть не могу, когда со мной соглашаются. Беседа с такими людьми — все равно, что еда без соли. Мне нравится, когда какой-нибудь болван со мною не согласен.

Мистер Гадли был толстенький коротышка, с животиком, выпиравшим на добрый фут, но он всегда о нем забывал. Все бы ничего, только была у него привычка при разговоре подходить к собеседнику как можно ближе; действуя животиком как тараном, он заставлял вас пятиться и таким образом гонял по всей комнате, пока (если вы не проявили должную сноровку и не сумели увернуться) не зажимал вас в угол; отступать дальше было некуда, движение застопоривалось, и это неизменно приводило его в изумление. В свой первый визит он завязал разговор с теткой, заняв исходную позицию на уголке стула. По мере того как беседа становилась все увлекательней, стул подползал к тетке все ближе и ближе; затем, поддавшись его напору, тетка дюйм за дюймом сдавала свою территорию, пока наконец не оказалась на самом краешке. Еще одно перемещение — и она грохнулась бы на пол. Тетка терпела молча, что меня удивило, однако, когда он явился в следующий раз, она поджидала его со штопкой в руках — занятие, ей не свойственное. Он подползал все ближе, но тетка сидела насмерть, и вскоре ему пришлось ретироваться, издав вопль, никак не приличествующий предмету беседы. С тех пор она всегда поджидала его со штопальной иглой наготове, и беседовали они, каждый сидя на своем стуле, сохраняя принятую в порядочном обществе дистанцию.