А теперь Чабан, мечтавший когда-то стать художником, смотрел с вершины холма на отару, сидя на брюхастом буром с подпалинами коне. Мухортый нравом под стать своему хозяину — может, как и тот, часами неподвижно стоять на месте, дремотно свесив голову. И за травою не потянется — в полуприкрытых глазах лошадки давно потух огонь, уши вяло обвисли, хвост изжевали бараны. Но упитан и крепок конь, необычайно кроток и послушен. Старается во всем приноровиться к хозяину, трусит потихоньку, коли тот его подгоняет, а иногда, застигнутый неожиданным хлестким ударом камчи, в панике пытается перейти на галоп. Однако каждый такой случай заканчивается самым неприглядным образом: словно пользуясь моментом, Мухортый, крутя хвостом, с видимым наслаждением принимается освобождаться на ходу от всего, что накопилось в его раздутом брюхе; зловоние при этом поднимается страшное, хозяину становится досадно и от этого шумного извержения конских яблок, и от неумелого скока старой лошади, и он сердито натягивает повод, веля коню идти привычным неторопливым шагом, и тот слушается. Но иногда хозяин ни с того ни с сего принимается избивать его плеткой, сам же одновременно осаживая, не позволяет ему пуститься вскачь, и эти минуты даются тяжелее всего Мухортому. Бедный конь при этом топчется на месте, нервно взмахивая куцым измочаленным хвостом, но по-прежнему покорный, послушный воле человека. Откуда знать простецкому чабанскому коню, что и его всемогущий хозяин тоже что-то вроде коня, и что и у него спина натружена, и над ним есть хозяин — неумолимый жизненный долг и совесть рабочего человека…

Сегодня Мухортому весьма по душе настроение хозяина — ни скакать ему не желается, ни рысью идти, ни даже ехать куда-нибудь вольным шагом. Сегодня благодать: знай стой целый день на одном месте и клюй носом, погружаясь в сладкие сновидения… Однако не верится, что за этим не последует какого-нибудь сумасбродства, — люди, на то они и есть люди… этим двуногим только бы портить жизнь другим.

Из ущелья дует холодный ветер, Мухортый всегда поворачивается к нему спиною. Эту позицию вполне одобряет и его хозяин. Уткнувшись подбородком в ворот полушубка, он сидит на коне словно изваяние, окаменевший страж предгорной равнины, осматривающий с холма поднадзорные пределы. Но это не страж широких равнин и не памятник, это живой человек с сердцем, могущим радоваться и печалиться. И каждый узнает в нем Чабана, отважного, стойкого и храброго; это человек, который пасет овец. Но мало кто знает, к а к о й  он человек.

Здесь, у высоких гор и заросших чием сопок, раскрылись для него ворота в жизнь. И сколько раз, сидя на коне и созерцая знакомые дали, где известны ему каждый выступ скалы и каждый сучок, он думал: «Теплее всего на родной земле, так говорят… Как это?» И не мог представить. Ведь он еще ни разу не уходил за пределы родных мест, откуда ему знать было, где теплее — на чужбине или дома. Только порою и на родной земле бывает скучно, все приедается и подмывает душу мятежную лететь в неведомые края, к неведомым людям. Но сразу же Чабан пугался подобных мыслей, и он долго потом носил в сердце чувство вины. Ведь душа еще не пресытилась видом казахских степей и казахских гор, их-то никогда не проклинал Чабан, подобно Жене, как бы скверно ни было на душе.

Человек рождается, и его кладут в колыбель; самое первое, что видит он, войдя с громким криком в наш мир, — это мать свою и колыбель. Поэтому во всем мире люди прославляют мать и колыбель. Родная земля и есть подлинная колыбель человека. Недаром у казахов заведено, когда исполняется ребенку год, обваливать его в родной казахской пыли, приговаривая: «Люби, дитя, свою землю…»

Карауля овец, Чабан скрашивает долгое бдение свое чтением книг. Их у него множество, особенно про художников. Как-то прочитал «Дворянское гнездо» Тургенева, а потом специально съездил в райцентр, чтобы посмотреть кино, поставленное по этой книге. И после этого часто задумывался: что́ есть то большое чувство, которое называется любовью к родной земле, и способен ли он, Чабан, к этому чувству, так сильно выраженному и Тургеневым, и тем режиссером, который сотворил по его книге кинофильм? Чабан и раньше знал, что в гуще любого народа находятся одинокие сердцем люди, способные уйти на чужбину. И не от них ли родилась поговорка: если хочешь узнать цену родной земле, то поживи на чужой стороне.

Чабану неизвестно, что такое тоска по родине. Но порою он испытывает тревожное чувство, непонятное для него самого. Кажется, что-то великое, неведомое призывает его к себе, и сердце тогда сжимается от боли, и слезы подступают… Что же, что мучает и зовет его? Голова идет кругом, тяжесть ложится на душу, и невольно вырываются грустные вздохи из груди. Тогда хочется ему бросить эти горы и степь, серых овец, бьющих копытами снег, Жену, детей и уйти куда-то далеко-далеко… Но куда? Зачем? Непонятно… И он сидит на своей смирной лошади, и кажется, что дремлет Чабан. Но он чутко вслушивается в дыхание и отголоски далекого недоступного мира, который грезится ему. Тогда жгучее сожаление рождается в его сердце: почему, почему он не стал художником? И так как поговорить ему об этом не с кем, он иногда обращается к своему коньку, глядя на его сонно обвисшие уши: «Эй, старикан, твое счастье, что ты бездумная скотинка. Не о чем тебе жалеть, знай пощипываешь себе траву… Хотя и ты, бедняга, иногда о чем-то тяжело вздыхаешь. О чем бы, я хотел знать? И как тебе не надоест возить меня и терпеть побои? Взял бы скинул меня и лягнул как следует копытом. Да хоть раз в жизни ты осмелился почувствовать себя айгыром — жеребцом? Посмотрел ли призывным взглядом хоть на одну кобылицу из косяка?» Безответно стоял и дремал старый конь. И весь вид его слово говорил: «Смотри, не к добру ты разболтался. Вот разбегутся овцы, тогда узнаешь…» Что-то родственное ощущал в нем Чабан. Ты как казах, думал он, которому ни до чего дела нет. Летом мухи вьются над твоей мордой, кусают, а ты только отфыркиваешься, взмахивая головой. Коровы — те хоть бегут куда-то, а ты стоя на месте, ждешь, что случай пошлет избавление… Терпеливый, покорный. Но ведь есть предел любому терпению!..

Зима была, малоснежная зима. По утрам он выгонял отару на тебеневку. Той прошлой зимою Жена была повеселее, иногда даже шутила, провожая его: «Бороду бы постриг, вон как торчит. И без того красавчик, дальше некуда». А он трогал подбородок, по обыкновению щипал и наворачивал волоски на палец.

Жалко было Жену. Легко ли бабе, думал он, за десять лет пятерых родила. Не хочет больше рожать. Оно и правда: не то за детьми следить, не то за отарой…

Вспоминал Чабан, как они поженились. Школу-десятилетку кончали вместе, остались вместе и работать. Он не думал оставаться, но вышло так, что в выпускном классе объявили почин: остаться всем и поработать в совхозе. В газете даже напечатали их фотографии. Шуму было немало. Тут же образовали отдельную бригаду из выпускников и отправили на сенокос. Тридцать молодых парней и девушек разбили свой стан в поле и стали работать да вольно жить-поживать вдали от аула. Было все: и сена заготовили, и по-молодому жарко натешились друг другом. Будущий Чабан был не очень смел нравом, и его сама выбрала будущая Жена. Была темная пора олиары — межлунья, когда они познали друг друга. И уже к концу работы она однажды взяла его за рукав, отвела в сторону от всех и объявила, строго глядя ему в глаза: «Ты отец моего ребенка». Он тогда растерялся, не зная в эту минуту, радоваться ему или плакать. Но не колеблясь ответил: «Что ж, отец так отец. Будем, значит, вместе жить». И вскоре уже завели они свой отдельный очаг. Осенью родился первенец-сын.

С тех пор прошло девять зим. Все выпускники того года остались в ауле и теперь, переженившись друг с другом, обросли, как и Чабан с Женой, многочисленным потомством. И только один из них, тот, кто организовал почин, не поддался соблазну, не завел сразу семьи, а уехал в Алма-Ату и выучился на зоотехника. Вернувшись в аул, он еще долго проходил в холостяках.